Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

а потому что ему в высшей степени дано и открыто это чувство чудесной глубины и связи всего со всем. Потому что он имеет дар полного слияния с миром и с жизнью, потому что, вырастая, мы действительно безнадежно теряем все это». Божественная реальность как целостность и «постигается только целостным восприятием, и вот это-то и значит – “будьте как дети”[177].

В этом смысле Балашов не переставал удивлять. Однажды, придя к нему домой по делу, мне навстречу вышел Дмитрий Михайлович в диковинном халатике. Узнав цель моего визита, писатель торопливо произнес: «Посидите. Я сейчас в XIV веке– минут через 10–15 выйду». И за дверью исчез. Много позже редактор журнала «Север» Станислав Панкратов приватно рассказал мне, что, живя в Петрозаводске, вся семья Балашовых, в пору написания Дмитрием Михайловичем очередного романа, разговаривала языком XIV столетия и одевалась сообразно тому времени. Это ли не пример полного слияния с миром и с жизнью древней Руси? Не потому ли и средневековый мир раскрывался писателю во всех своих измерениях, как ребенку?

Но бывали и курьезные случаи. Некоторые древние слова Балашов упорно считал своими, не признавая их позднейшего переосмысления и употребления в другом контексте. Так, наряду с Дмитрием Михайловичем, относился к широко ныне употребляемому термину на букву «Б» и Гумилев со своей мамой – великой Анной Ахматовой. Как говорится, учитель воспитал ученика… И вот, примерно в 1997–99 гг. пригласил я Балашова на встречу с моими студентами… Молодежь всегда дерзко пользовалась словечками и покрепче, но одно дело келейное их употребление, а другое – публичное, тем более официальное. Из скромности, разговор Дмитрий Михайлович начал советами изучать гумилевский труд «Этногенез и биосфера Земли». Размышлял долго о древности, потом подошел к современности, помянув писателя Анатолия Кузнецова и официальные мотивировки, связанные с его нелегальным отъездом в Англию. Тут и применил Дмитрий Михайлович названное словцо; после чего, наверное, нарочно выдержал паузу. Тишина стояла гробовая…

На следующий день студентки сделали мне коллективный выговор. Я объяснил, что средневековое понимание возмутившего их термина не соответствует современному; на Руси это слово означало «обман», «обманщик», в чем легко убедиться, заглянув хотя бы в словарь И.И. Срезневского. Пришлось поведать о привычке профессиональных «погружений» нашего романиста в языковую стихию Древней Руси. Возмущения у студенток поубавилось, но смирение на их лицах прочитывалось все равно слабо.

Данный случай говорит лишь об одном: сильно ошибутся сегодня те, кто станет наводить глянец на Балашова. А я не буду этого делать и подавно. Всякий «гламур» писателя просто бы взорвал.

Скажу честно: Дмитрий Михайлович плохо знал догматическое и основное богословие. Чего он не скрывал сам и что подтверждает хотя бы Прологом к «Похвале Сергию». Тем не менее, в последние годы писатель весьма заинтересованно начинал относиться к данной области церковного знания, ибо вплотную приближался в своей словесности к глубоким, чисто православным мировоззренческим проблемам. Не верьте говорившему «чужое это для нас. До того чужое, словно с другой земли, от непонятного языка и народа неведомого»[178]. Это типичное византийское самоумаление, связанное с особенностями жанра Похвалы. Во всяком случае, богословскую литературу писатель у меня брал целыми связками.

Но одно дело знать, а другое – жить. Наши доморощенные и ангажированные западники (полагаю, с перепуга или провокационно) подчас считали Балашова экстремистом. Пусть подобные обвинения останутся на совести тех, от кого они исходят. Нет, будучи другом писателя, общаясь с ним в последние годы его жизни довольно часто и тесно, могу свидетельствовать: он был не экстремистом, а максималистом. Жил и работал буквально на пределе сил, находя это этической нормой для христиан. Отдыхом считал смену деятельности: например, в последние часы жизни столярничал в мастерской, где и принял смерть. Обладал писатель невероятной работоспособностью, что лишь подтверждает его высочайший класс. Когда он создавал «Похвалу Сергию» и «Бальтазара Коссу», то после чтения друзьям очередных глав через сутки мог позвать опять и читать следующие несколько глав[179]. Ужасно не терпел теплохладности. Поэтому любил цитировать и в романах, и в разговорах фразу из Откровения Иоанна Богослова: «Ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих» (3: 15, 16). Причем, произносил не русский глагол «извергну», а его церковнославянский аналог «изблюю», даже этим свидетельствуя о своем этическом предпочтении – выборе «горячего».

Сегодня многие знают: отец Балашова, Михаил Михайлович, был известным ленинградским актером, а мать, Анна Николаевна – театральным художником, т. е. социальное происхождение писателя – чисто интеллигентское. Но он сам себя никогда не считал интеллигентом. И, действительно, трудно поверить, что Дмитрий Михайлович – выходец не из народной среды. Он, будучи аристократом духа, выглядел подлинным русским мужиком (Лелем!) в своей косоворотке, кирзовых сапогах и войлочной грузинской шапочке. Балашов от «почвы» никогда и не отрывался. Ибо дедовскими корнями был из крестьян и купцов. Мне уже приходилось писать: один из культовых большевистских гимнов приучал нас к мысли, что «вышли мы все из народа», а Балашов из народа и не выходил – был с ним до смерти: его и убили в деревне.

Автору «Государей Московских» с эпическим размахом Бог попустил даже смерть. Изведал писатель ее лютое жало в полной мере, словно рассчитываясь за изображение подобных сцен в эпопее. Завершил свою жизнь он по-евангельски, мученически, достойно. Так иногда умирали и герои его романов. Зная немалую физическую силу, почти не утраченную и в пожилом возрасте, смелость, сноровку Дмитрия Михайловича, я уверен в том, что одного из своих убийц он успел бы протолкнуть вперед себя в мир иной. Но не посмел… По крайне мере, на убийцах не было ни одной царапины, а на Балашове не было… живого места.

Десять лет тому назад наш юбиляр входил в филармонический зал, где его чествовали, ведя за руку сияющую девочку в белом платье – свою любимую внучку Настю. Могла ли она подумать тогда, что однажды, уже пребывая в небесных чертогах, дедушка явится ей в тонком сне и скажет: «Передайте Арсению, чтобы шел в церковь и безотлагательно исповедал священнику смертный свой грех, вопиющий денно и нощно к небу». Балашов и после завершения земного пути продолжает по-библейски великодушно оставаться отцом.

Подводя итог теме христианской этики, мне хочется обратить внимание читающего эти строки на дату кончины именитого православного писателя и нашего дорогого друга. Здесь – знамение не для него, а исключительно для нас, ибо усопшему никакие знаки не нужны. Надо