Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

разницу в возрасте, тут же предложил перейти на «ты». Хотя в письмах мы обращались к друг другу на «вы» да и, начиная разговор, когда долго не встречались, тоже говорили «вы» и только после нескольких фраз вновь переходили на «ты».

Он рассказывал о своей жизни, любви… И судили его, и не однажды хотели убить. Я спросила: «А не боишься, что кто-нибудь все же решится на это?» Ответил: «Наивно будет думать, что этого может не произойти». Слишком он неудобный для многих человек. И затем добавил: «Если так случится, я погибну, как многие мои герои, на поле сражения за Россию. Это лучше, чем немощность в старости».

В 1996 году В. С. Маслов с В. Л. Тимофеевым предложили мне написать заявление о приеме в члены Союза писателей, но тут же предупредили, что к собранию, на котором будут рассматривать мое дело, необходимо предоставить три рекомендации: одну мог дать кто-нибудь из своих, но две должны быть от писателей других организаций. Написала Дмитрию Михайловичу и послала книгу своих сказок. Маслов, узнав об этом, возмутился: «Когда Дмитрию Михайловичу заниматься твоей рекомендацией?» Посоветовал обратиться к Айпину, но от Еремея Даниловича весточки так и не пришло, а вот Дмитрий Михайлович откликнулся. Виталий Семенович прочел письмо Балашова и, удивляясь, произнес: «Ну и счастливая ты, Надежда, коль рекомендацию в Союз писателей от самого Балашова получила. Помни это и не подведи его». Мне же в письме Дмитрий Михайлович писал: «Здравствуйте, Надежда! Проглядел вашу книгу с некоторым страхом – придраться есть к чему. Следовало бы над каждой сказкой посидеть, но это уже не для критики, а для дела. Рекомендацию вам даю, дерзайте! Будете впредь писать – старайтесь не впадать в умиление и в сентиментализм. И то и другое для настоящей литературы плохо. Даже у Достоевского плохо, а уж это – гигант! Писать надо жестче…»

Увидев в Петрозаводске на 60-летии журнала «Север» Балашова в цивильном костюме, спросила, не изменил ли он своим принципам? Где его косоворотки, которые носил полвека, сапоги? Дмитрий Михайлович невесело ответил, что зимой еще можно зимние сапоги с кафтаном или полукафтаньем надеть, а летом косоворотку с модными штиблетами не наденешь. Сапог нынче негде стало сшить, повывелись на Руси мастера, что могли хромовые или яловые сапоги шить, однорядку или кафтан, а то, что имелось, постепенно снашивалось, потому и приходилось ему на западный манер в костюмы да модные рубахи обряжаться, босоножки кожаные покупать. Это была последняя встреча, и выглядел он в эти дни очень подавленным, усталым. Сказал, что в июле собирается поехать на машине по древнерусским городам, чтобы затем завершить работу над романом…

Убийцы Дмитрия Михайловича думали смертью оборвать жизнь русского писателя, навсегда закрыть ему рот, но они просчитались. Этот Голос Правды теперь зазвучал еще сильнее в его исторических романах, многочисленных очерках, в стихах, которые я и хочу, хоть с запозданием, но явить миру:

Черт ли ладил, мне быть героем!

Черт ли гнал, на исходе лет,

С новым ветром уплыть под Трою?

Ведь в герои набора нет!

Были битвы, моря и грады,

Все, о чем аэды поют.

И пора мне изведать усладу

Мирной жизни в отчем краю!

Дома тишь. Виноградные лозы

Оплетает узорный вход,

Дома мир. Белорунные козы,

Молоко и геметтсий мед.

Дома ты, навсегда дорогая,

Что когда-то я брал на бою,

А теперь без тебя не чаю,

Всю остатнюю осень свою.

Дай мне груди, усладу ночи,

Ярких губ не неотцветший цвет,

Прошепчи мне, смежая очи:

«Ведь в герои набора нет!»

Ты уснешь, бесконечно красивый,

Драгоценным подарком земли.

Но стоят в глубине залива

Полумесяцем корабли.

Я тебя осторожно укрою

Драгоценной сидонской фатой.

Без меня уплывет под Трою

Храбрецов шлемоблещущих рой.

Потихоньку подступит старость,

И откроется в кружеве лет,

Что одно мне твердить осталось:

Мол, в герои набора нет.

Спи, родная! Я вновь достану

Свой пернатый шелом и щит,

Что меня под Приамовым станом

От крылатой беды защитит.

Спи! Покорный древним заветам,

Твердость ступью, гоплитам вослед

Я уйду к кораблям до света.

Ведь в герои набора нет![181]

Когда мы Славянским Ходом «Мурман – Черногория» в 1997 году, участником которого был и Дмитрий Михайлович, приехали в Минск и собрались в комнате Маслова, Виталий Семенович предложил почитать стихи, свои, чужие – не важно. Читали, конечно же: Дмитрии Ермолаев и Коржов, Викдан Синицын, Виктор Тимофеев, Маслов, и вдруг слово взял Балашов. Сказал, что тоже пишет стихи, правда никому не показывает, а душа так порой горит кому-нибудь почитать. И получив «добро», доверяя нам самое сокровенное, начал читать:

Когда прожито все,

И осенние листья в тревоге,

Словно карты, мешает пропойный бродяга-рассвет,

Уходи!

Остается земля

И в полях остается дорога

В никуда

Золотистой России рассеянный свет.

Одиночество!

Звоном встают над землею закаты.

И любимая женщина взглянет

Уже не любя.

Уходи от страстей,

Уходи от ненужной расплаты

За грехи, что свершить не пришлось,

Уходи от себя!

Все одно: не вернуть неразумную юность

Из сумрачной дали,

И смешно закликать ту судьбу,

Что угасла вчера.

На дорогах России

Таким вот куски подавали,

И горюнились бабы вослед,

Провожая с двора.

Уходи! Детям жить,

Не мешай укрепляться иному!

Тверже посох сожми,

В небылое дорога строга!

Оглянись еще раз на изломы родимого дома

И запомни не книги свои,

А свои, на закате, стога.

Будут версты, и пухлые тучи, и злые березы,

В опрокинутых далях, утонут твои города.

Пусть века прошумят над могилой!

И самое лучшее:

Упокоится в этой земле

Без креста и следа.

Читал много. Виктор Тимофеев, теребя седую бороду, исодлобья поглядывая на Балашова, стихи похвалил и спросил, почему же до