Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

— Я не знаю, сказал я ему, — удосужатся ли уборщики дворца прийти сюда сегодня, в день Всех Святых, или завтра, в день Поминовения. Если кто-то придет, я спасусь, как только увижу эту дверь открытой, и вы — следом за мной; но если никто не придет, я отсюда не двинусь, и если я умру от голода, — не знаю, что здесь можно поделать.

При этих словах этот милый человек впал в ярость. Он называл меня сумасшедшим, обольстителем, лжецом и уж не знаю как еще. Моя выдержка была героическая. Прозвонило тринадцать часов. С момента моего пробуждения на чердаке под окном до этого момента прошел только час. Важное дело, которое меня занимало, было — переодеться. Отец Бальби имел вид крестьянина, но он был цел: на нем не было ни лохмотьев, ни крови; его жилет из красной фланели и штаны из фиолетовой кожи не были порваны; но моя персона внушала сострадание и ужас. Я был весь в лохмотьях и весь в крови. Порвав свои шелковые чулки, я проделал глубокие раны на двух коленях, они кровоточили. Водосток и свинцовые пластины сделали свое дело. Дыра в двери канцелярии порвала мой жилет, рубашку, штаны, ляжки и бедра, у меня повсюду были ужасные царапины, и я сделал себе перевязки, как только смог, с помощью веревок, моток которых был в кармане. Я взял свою красивую одежду, которая в этот довольно холодный день выглядела комично, пригладил, как смог, свои волосы, заправив их в кошелек, натянул белые чулки, кружевную рубашку, не имея других, засунул две другие рубашки, платки и чулки в карманы, и закинул подальше за спину свои штаны, порванную рубашку и все остальное. Я накинул свое прекрасное пальто на плечи монаху, у которого они выглядели как украденные. У меня был вид человека, который, будучи на балу, остался там, весь растрепанный, на месте оргии, где его потрепали. Повязки на моих коленях портили всю мою элегантность.

Потрепанный, с прекрасной испанской шляпой на голове, украшенной золотом и белым плюмажем, я открыл окно. Мое лицо сразу заметили бездельники, слоняющиеся по двору дворца, и, не понимая, как такой, как я, может столь рано находиться в этом окне, пошли оповестить кого-то, у кого был ключ от этого места. Человек подумал, что, возможно, кто-то был заперт здесь накануне, по незнанию, и, сходив за ключами, пришел сюда. Я узнал об этом только в Париже, пять-шесть месяцев спустя.

Досадуя, что меня увидели в окно, я уселся рядом с монахом, который выговаривал мне грубости, когда услышал шум ключа и кого-то, поднимающегося по королевской лестнице. Я встал, взволнованный, посмотрел через щель большой двери и увидел одного человека, в черном парике, без шляпы, который поднимался, держа в руке связку ключей. Я сказал монаху самым серьезным тоном не открывать рта, держаться позади меня, и во всем следовать за мной. Я обнажил свой эспонтон, держа его спрятанным в одежде, и занял позицию около двери, откуда мог, после того, как открыли дверь, выскочить на лестницу. Я вознес молитвы Богу, чтобы этот человек не оказал никакого сопротивления, потому что в противном случае я должен буду его убить. Я решился на это.

Когда дверь была открыта, я увидел, что при виде меня он окаменел. Не останавливаясь и не говоря ему ни слова, я спустился возможно более быстро, сопровождаемый монахом. Не медленно, но и не бегом, я преодолел прекрасную лестницу, называемую лестницей Гигантов, не слушая голоса отца Бальби, который следовал за мной, не переставая повторять:

— Пойдем в церковь.

Дверь церкви была справа, двадцатью шагами дальше от лестницы.

Церкви Венеции не дают никакого иммунитета для обвиняемого, хоть для преступника, хоть для гражданского; поэтому нет никого, кто вздумал бы туда прятаться, чтобы получить защиту от стражников, имеющих на руках приказ его арестовать. Монах знал это, но это не могло удалить из его головы это искушение. Он мне говорил позднее, что то, что заставляло его обратиться к церкви, было религиозное чувство, которое я должен уважать.

— Почему же вы не пошли туда один?

— Потому что у меня не хватило сердца вас покинуть.

Защита, которую я искал, находилась за пределами границ Светлейшей Республики; в этот момент я уже следовал туда, я был уже там в своих мыслях, надо было переправить туда тело. Я направился прямо к воротам Делла Карте, которые являются королевскими для Палаццо Дукале, и, ни на кого не глядя (способ, чтобы на тебя не смотрели), пересек Пьяццетту, вышел на берег и спустился в первую же гондолу, которую там нашел, говоря громко гондольеру, стоящему на корме:

— Я хочу плыть в Фюзине, зови быстрей второго человека. Пришел второй человек, я бросился небрежно на подушки в середине, монах сел на скамейку, и гондола отчалила от берега. Фигура этого монаха, без шляпы, с моим пальто, вызывала мысли о шарлатане или астрологе. Поравнявшись с Таможней, мои гондольеры принялись энергично рассекать воды большого канала Джюдекки, который следовало пересечь как для того, чтобы следовать в Фюзине, так и для того, чтобы плыть в Местре, куда, разумеется, я и хотел попасть. Оказавшись на середине канала, я высунул голову и спросил у лодочника, что на корме:

— Как ты думаешь, мы будем в Местре до четырнадцати часов?

— Вы сказали мне плыть в Фюзине.

— Ты сошел с ума; я сказал тебе в Местре.

Другой лодочник сказал, что я ошибся, и отец Бальби, добрый христианин, радеющий за правду, тоже сказал, что я ошибаюсь. Я зашелся смехом, признав, что я мог и ошибиться, но моим намерением было приказать плыть в Местре. Возражений не последовало. Мой гондольер сказал, что готов отвезти меня хоть в Англию.

— Мы будем в Местре, — сказал он, — через три четверти часа, потому что идем против ветра и течения.

Я смотрел на прекрасный канал позади себя, не видя на нем ни одного судна, любуясь самым прекрасным днем, какой только можно было пожелать, первыми лучами превосходного солнца, выходящего из-за горизонта, двумя молодыми лодочниками, гребущими в полную силу, и, думая в то же время о жестокой ночи, которую провел, о месте, в котором я находился в предыдущий день, и обо всех усилиях, которые мне пришлось предпринять, и чувства овладели моей душой, устремившейся к Богу милосердному, потрясая истоки моей благодарности, умиляя меня с необычайной силой, настолько, что внезапно пролились потоком слезы, принося облегчение моему сердцу, которое душила радость; я зарыдал, я плакал как ребенок, которого ведут против воли в школу.

Мой обожаемый компаньон, который до сего момента произнес только слова, подтверждающие правоту гондольеров, счел своим долгом и в своей манере успокоить мои слезы, не поняв их прекрасного источника, так что я неожиданно перешел от слез к смеху, таким странным манером, что, ничего не поняв, он, как заверил меня несколько дней спустя, счел меня сошедшим с ума. Этот монах был животное, и его злоба происходила от его глупости. Я был вынужден, в силу трудных обстоятельств, им пользоваться, но он меня уже почти достал, впрочем, сам того не замечая, в силу своей глупости. Он так и не понял, что я специально сказал направляться в Фюзине, намереваясь на самом деле плыть в Местре, — он говорил, что эта мысль могла мне прийти, еще когда мы были на Большом канале.