Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

Мой сон продлился три с половиной часа. Меня разбудили пронзительные крики и сильные толчки монаха. Он сказал, что прозвонило двенадцать часов, и мой сон в нашей ситуации немыслим. Он был прав, но мой сон был непроизвольным: это моя натура, находящаяся при последнем издыхании, и истощение, вызванное тем, что я не ел и не спал последние два дня, произвели такой эффект. Но этот сон вернул мне всю мою энергию, и я обрадовался, увидев, что темнота в чердаке немного уменьшилась.

Я поднялся, сказав:

— Это место — не тюрьма, отсюда должен быть простой выход, который можно легко найти.

Мы направились в сторону, противоположную железной двери, и в дальнем закоулке, мне показалось, что я заметил дверь. Я нащупал замок, воткнул туда мой засов, мечтая, чтобы это не был шкаф. После трех-четырех толчков я открыл его; я увидел маленькую комнату и нашел на столе ключ. Я примерил ключ к двери и увидел, что она открывается. Я открыл ее и сказал монаху быстро идти принести наши узлы; после того, как он их принес, я снова закрыл маленькую дверь и положил ключ туда, где он был. Я вышел из этой маленькой комнаты и увидел галерею с нишами, полными тетрадей. Это были архивы. Я нашел каменную лестницу, короткую и крутую, и спустился по ней; за ней я увидел другую, в конце которой была стеклянная дверь; я открыл ее и оказался, наконец, в зале, которую я знал: мы были в канцелярии Дожа. Я открыл окно и увидел, что спуститься оттуда будет легко, но я окажусь в лабиринте маленьких дворов, окружающих церковь Св. Марка. Боже сохрани! Я увидел на бюро железный предмет с деревянной рукояткой и округлым концом, такой, который секретари канцелярии используют, чтобы протыкать пергаменты, которые они прошивают бечевкой для свинцовых печатей, я взял его. Я открыл бюро и нашел копию письма, которое передавало Генеральному Проведитору на Корфу три тысячи цехинов на реставрацию старой крепости. Я посмотрел, не найду ли саму сумму, но ее там не было. Бог знает, с каким бы удовольствием я присвоил ее, и как бы я смеялся над монахом, если бы он посмел мне сказать, что это кража. Я взял бы ее как подарок Провидения, а кроме того, я захватил бы ее по праву победителя.

Я пошел к двери канцелярии, вставил свой засов в замок, но менее чем через минуту убедился, что мой эспонтон не может его преодолеть; я решил сделать быстро дыру в одной из двух дверных створок. Я выбрал место, где доска имела меньше утолщений. Я врезался в щель в доске, где она примыкала к другой створке, и дело пошло быстро. Я указывал монаху, куда втыкать найденный инструмент с деревянной рукояткой, а затем вскрывал щели своим эспонтоном, затем, втыкая его вправо и влево, куда только можно, я ломал, раскалывал, пробивал дерево, не обращая внимания на сильнейший шум, производимый этими действиями; монах трепетал, потому что это должно было быть слышно далеко. Я понимал опасность, но вынужден был ею пренебречь.

Дыра за полчаса стала достаточно широкой для нас, и слава богу, потому что мне было довольно трудно сделать ее больше. Утолщения сверху, снизу, справа и слева требовали применения пилы. Края дыры вызывали страх, потому что были усеяны шипами и острыми щепками, способными порвать одежду и поцарапать кожу. Она была в высоту пяти футов, я подставил табурет, на который взобрался монах. Он просунул в отверстие сложенные вместе руки и голову; встав сзади на другой табурет и держа его за бедра, затем за ноги, я протолкнул его наружу, где было очень темно; но я за это не волновался, потому что знал это место. Когда мой компаньон оказался снаружи, я выбросил ему все свои вещи, оставив в канцелярии только веревки. Затем я составил табуреты рядом друг с другом под дырой, добавив сверху третий, поднялся на них; при этом дыра оказалась против моих бедер. Я с трудом протиснулся в нее до самого низа живота, обдираясь, потому что было тесно, и, поскольку не было никого, чтобы мне помочь продвинуться дальше, я сказал монаху, чтобы схватился за меня и беспощадно тащил наружу, пусть даже по кускам, если это необходимо. Он выполнил мой приказ, и я вытерпел молча всю ту боль, которую это причинило моей расцарапанной коже на боках и бедрах. Оказавшись снаружи, я быстро собрал свои пожитки, спустился на две лестницы и открыл без всяких затруднений дверь, выходящую в аллею, где находилась большая дверь королевской лестницы и, сбоку, кабинет Savio alla scrittura[78]. Эта большая дверь была закрыта, как и другая, выходящая в зал с четырьмя дверями. Дверь на лестницу была большая, как городские ворота; мне достаточно было одного взгляда, чтобы увидеть, что без молота или петарды ее не взломать; мой засов в этот момент, казалось, сказал мне: hic fines posait[79]; ты больше ничего для меня сделать не сможешь, инструмент моей любезной свободы достоин того, чтобы быть выставленным в музее ex-voto , среди других реликвий. Безмятежный и спокойный, я уселся, говоря монаху, что мой труд окончен и что остальное — за Богом или за Фортуной: Abbia chi regge il ciel — cura del resto O la Fortuna se non tocca a lui[80].

— Я не знаю, сказал я ему, — удосужатся ли уборщики дворца прийти сюда сегодня, в день Всех Святых, или завтра, в день Поминовения. Если кто-то придет, я спасусь, как только увижу эту дверь открытой, и вы — следом за мной; но если никто не придет, я отсюда не двинусь, и если я умру от голода, — не знаю, что здесь можно поделать.

При этих словах этот милый человек впал в ярость. Он называл меня сумасшедшим, обольстителем, лжецом и уж не знаю как еще. Моя выдержка была героическая. Прозвонило тринадцать часов. С момента моего пробуждения на чердаке под окном до этого момента прошел только час. Важное дело, которое меня занимало, было — переодеться. Отец Бальби имел вид крестьянина, но он был цел: на нем не было ни лохмотьев, ни крови; его жилет из красной фланели и штаны из фиолетовой кожи не были порваны; но моя персона внушала сострадание и ужас. Я был весь в лохмотьях и весь в крови. Порвав свои шелковые чулки, я проделал глубокие раны на двух коленях, они кровоточили. Водосток и свинцовые пластины сделали свое дело. Дыра в двери канцелярии порвала мой жилет, рубашку, штаны, ляжки и бедра, у меня повсюду были ужасные царапины, и я сделал себе перевязки, как только смог, с помощью веревок, моток которых был в кармане. Я взял свою красивую одежду, которая в этот довольно холодный день выглядела комично, пригладил, как смог, свои волосы, заправив их в кошелек, натянул белые чулки, кружевную рубашку, не имея других, засунул две другие рубашки, платки и чулки в карманы, и закинул подальше за спину свои штаны, порванную рубашку и все остальное. Я накинул свое прекрасное пальто на плечи монаху, у которого они выглядели как украденные. У меня был вид человека, который, будучи на балу, остался там, весь растрепанный, на месте оргии, где его потрепали. Повязки на моих коленях портили всю мою элегантность.