Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Я уже о нем писал, что он в 1874 году с нами путешествовал по Швейцарии. У него была несчастная слабость, от которой он скоро и сошел в могилу — период запойного пьянства, которое, однако, у нас в семье переносили с большою терпимостью, когда он живал у нас по летам в Никольском. Он мало подходил к общей профессорской среде, с которой мы после познакомились, но может быть по причине его слабости, остальные профессора относились к нему с некоторым высокомерием, и Лебедев не был у них «в ходу», так как он был у нас в семье, и в особенности у нас детей «в ходу». Я его очень любил и он меня любил. Домик у Лебедевых был грязненький с каким-то особым кислым запахом. Обстановка в доме была самая скромная, но зато уютный дворик и старые тенистые дерева за ним были очень симпатичны. На дворе жил старый пес по прозвищу Бакланов. Единственный слуга у них был какой-то дворовый человек, грязный и кривой Андрюшка. И пес Бакланов, и Андрюшка были предметами неистощимых юмористических рассказов Дмитрия Николаевича, который заразил и нас какой-то любовью и к этим двум существам.
Старые москвичи любили всё характерное, бытовое, этническое и любили над этим сочувственно посмеяться. У Лебедевых я иногда видал другого их соседа по переулку старого профессора геологии Щуровского (в свое время знаменитость Московского университета)[237]. Этот уже совсем был антика из музея, когда я его знал. Худощавый, небольшой, сгорбленный старичок, с толстою, выпяченною нижнею губою. Он был чуть ли не тайный советник.
С новыми профессорами Лебедев не знакомился. Вообще Лебедевы были старомодные русские люди; старушка, да и сыновья ее были прилежные к приходскому храму, политикой не волновались, читали не «Русские ведомости», а «Современные известия» консерватора Гилярова-Платонова, и жили тихою жизнью московского переулка, и тем и довольствовались. Андрюшка приносил каждое утро газету, величал ее «Современные известия» с ударением на втором слоге вместо третьего. Сначала Дмитрий Николаевич был в страшной моде у моей матери и в нашем доме, но потом он как-то затушевался другими профессорами. Но у меня до сих пор осталась к нему память самая теплая, а к другим профессорам — весьма равнодушная. Уж очень в моих отроческих годах мы были с ним товарищески-дружны.
Переехав в сентябре 1877 года в Москву, мы наняли большую квартиру в крыле большего барского дома вдовы княгини Елизаветы Александровны Голицыной, рожденной Чертковой, на Пречистенке против Пожарного депо. Это депо занимало нас, мальчиков, весьма. Помню эти неожиданные звонки в депо ночью, суматоху во дворе депо и шумный с грохотом по московской булыжной мостовой выезд на прекрасных пегих битюгах щегольской пожарной части. Мы бежали к окнам смотреть на эти выезды.
* * *
Мать наша долго раздумывала, в какую гимназию нас отдать и остановилась на Поливановской. Мы надеялись поступить весной прямо в 7-ой класс, но потом по подготовке нашей оказалось, что мы можем поступить только в шестой.
Турецкая война продолжалась, но уже всем она наскучила, и все были унылы и раздражены на правительство за неумелое ведение войны и за плевненские неудачи. Наконец, первые радостные вести: сначала пал Карс, а потом 23 ноября — и злосчастная Плевна. Все радостно вздохнули. Победа обозначалась определенно и вторая половина войны за Балканами, окончательное добивание турок уже мало нас интересовало.
Гимназия наша была избрана так. В Москве жила дальняя родственница моей матери вдова графиня Мария Алексеевна Соллогуб, рожденная Скуратова. У нее был единственный сын Алексей Николаевич Соллогуб, молодой человек, окончивший Поливановскую гимназию чуть ли не первым из выпуска. Вот они-то и порекомендовали эту гимназию. Соллогубы устроили нам знакомство с нашими будущими товарищами и мы с братом поехали к ним вечером и увидели там первых для нас поливановцев, семиклассников Виктора Калачева, Алексея Хвостова (впоследствии губернатора, на которого в нашу первую революцию было сделано покушение с поранением его взорвавшеюся бомбою)[238] и Эраста Гиацинтова[239]. Все мне не особенно понравились.
Мы начали усердно готовиться к гимназии и, как всегда, у нас даже были самые лучшие преподаватели. По древним языкам наш друг К.М. Вечер; по русскому языку молодой, застенчивый, немного смешной Шенрок, будущий знаток и историк Гоголя[240]; по закону Божию чудесный преподаватель истории церкви протоиерей церкви на Басманной Петр Алексеевич Смирнов, впоследствии член Синода и настоятель Исаакиевского собора[241]; по истории Михайловский; по математике Н.А. Шапошников[242]; по французскому языку высокий, шумный француз, забыл фамилию, преподаватель коммерческой академии на Остоженке. Все это были первоклассные преподаватели: плата была от 5 до 8 рублей за урок, по теперешним французским ценам от 40 до 64 франков за час! А беженцы в Париже теперь получают 6-10 франков за час.
Кроме нашего милого Вечера больше всего у меня остался в памяти [протоиерей] П.А. Смирнов. Представьте себе высокую, необыкновенно толстую тушу с жирным, румяным лицом, обрамленном большою черною бородою, с черными, заплывшими в жиру лица, небольшими живыми умными глазками, с хитрецой. Совершенно русское лицо и фигура боярина XV столетия. Он был удивительно умный человек, но большой политик в жизни и очень честолюбив в смысле карьеры и отличий. Учебник его по истории Церкви и печатные его проповеди блещут и прекрасным русским языком и прекрасными мыслями. Через 22 года в Петербурге я возобновил с ним знакомство по иному поводу.
Но спешить надо, спешить, а то не кончить мне воспоминания, которые я не знаю, для кого я и пишу, а больше для самого себя. [Протоиерей] Смирнов так и стоит у меня перед глазами, как что-то русское, коренное, крепкое. Он мне и тогда очень нравился.
Наш воспитатель доктор Дуброво был тогда на войне и приехал к нам в Москву, когда уже мы обосновались в ней.
Из родственников наших, с которыми мы, дети, завязали отношения, кроме Соллогуба, были девичье-польские Олсуфьевы.
Скажу и об этой семье для полности семейной хроники. Нет! Прибавлю еще несколько слов о [протоиерее] Смирнове. Он посмеивался над моей матерью, говоря, что ее религиозность — в сентиментальном умилении перед природою, как, дескать, хорошо птички поют, травка цветет, небо голубое и т. п. Но это не так. Сентиментальности в моей матери не было. В ней много было восторженного и превыспренного. В своем месте об этом еще скажу, если буду продолжать свои воспоминания! Помню, как он мне жаловался на свою старость
