Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
*
Ночь с 30 на 31 августа 1931 года
Медон
Теперь об олсуфьевском доме на Девичьем поле и о семье, его населявшей в конце 70-х годов. Это был старый дом нашего прапрадеда обер-камергера и Андреевского Кавалера Екатерининского времени князя Александра Михайловича Голицына, дочь которого Дарья Александровна была женою моего прадеда Дмитрия Адамовича.
Это был не очень большой, но замечательный дом по всей обстановке, сохранившейся почти без изменения со времен Голицыных. Около дома огромный в несколько десятин сад, с беседками, с великолепными оранжереями. Сад олсуфьевский примыкал бок о бок к саду дома Толстых в Хамовниках, и Льва Николаевича я в первый раз увидел в этом доме на детском балу у Василия Александровича Олсуфьева, который приходился двоюродным братом моему отцу.
Василий Александрович в свое время был очень богатый человек, у него был знаменитый в свое время хрустальный завод в Рославльском уезде Смоленской губернии. Василий Александрович был женат три раза и имел 5 дочерей и 6 сыновей от трех жен: Ребиндер, княжны Ливен и Есиповой. В Москве мы, дети, уже застали его женатым на Есиповой. При этом последнем браке и произошло его разорение и дом этот был продан купчихе Морозовой, которая и выстроила на его месте великолепную больницу. Память прежнего владельца осталась только в названии Олсуфьевский переулок.
Василий Александрович считался в нашей семье весьма ограниченным человеком. Он был старый тип тщеславного, важного московского барина. Любил покушать, гостей угостить, и вообще был сибаритом. Как-то один из его поваров перешел к нам на службу в Москве. Мать наша ему заказала приготовить окорок, как он готовил у Василия Александровича. «У них готовился окорок, смотря по эпохе, — отвечал повар, — и в шампанском, и в пиве, а в последнее время кипятился просто в воде».
У Василия Александровича в 77 году были очень красивые пять старших дочерей, все голубоглазые блондинки. Помню мы, мальчиками, весною часто гуляли в их чудном саду, наполненном цветущей сиренью, и мне вспоминаются эти красивые девушки, их подруги, барышни Шавелины, и цветы сирени. От первого брака у него были 4 дочери и три сына: Алеша (очень близкий ко мне и моему брату), Адам и не совсем нормальный Саша. От второго брака с Ливен у него был сын Митя, убитый на Великой войне, и прелестная девочка Катя, в которую, как мне на днях рассказывали Илья и Лев Толстые (сыновья Льва Николаевича), оба они были влюблены мальчиками. Катя умерла 13-ти лет. Лев Николаевич со своими был на ее похоронах.
Последняя жена Василия Александровича Александра Григорьевна, рожденная Есипова, была почти ровесница со своими старшими падчерицами молодая, хорошенькая, очень умная дама, весьма светская и честолюбивая, и очень культурная. В их доме бывали и братья Рубинштейны и известный московский художник В.Д. Поленов и другие. У Александры Григорьевны были постоянные столкновения со своими падчерицами, и в этих историях сестра моя и моя мать принимали большое участие, будучи всегда на стороне дочерей. По смерти Василия Александровича вдова его скоро вышла замуж за милейшего кн. Сергея Владимировича Святополк-Четвертинского[243]. Она умерла молодою, оставив троих сыновей: Гришу (энтомолога), Киру, убитого в первом же бою своего полка на Великой войне, и Мишу. Эти Олсуфьевы, т. е. женское потомство Василия Александровича, остались тоже на всю жизнь близкими друзьями нашей семьи.
Москва и гимназия оказали большое влияние на развитие нас, детей. Влияние это было во многом противоположное направлению идей моей матери.
Выскажу несколько общих мыслей о старой Москве, не нынешней. Москву исстари называли сердцем России, в противопоставление Петербургу, который следует называть мозгом России. Петербург и по названию мужеского рода, Москва — женского. Петербург представляет собою мужской элемент русской нации; Москва — ее женский элемент. Петербург — рассудок; Москва — чувство. Петербург — деятельность, Москва — умозрение, Петербург — практика русского государственного управления; Москва — теория и критика. Петербургское общество всегда было под давлением огромного механизма двора и его окружения, военного и гражданского управления в Петербурге все или придворные, или военные или чиновники. Москва со времен Петра освободилась от этого давления государственности и всегда была в оппозиции. «Порфироносная вдова» склонилась перед «юною царицей», но затаила в себе некоторое завистливое недоброжелательство. Император Николай Павлович говорил про Москву «моя добрая Москва». Москва добрее Петербурга; Петербург деловитее, умнее Москвы; Пушкин называет Москву надменною, и действительно она кичливее, спесивее Петербурга. В Петербурге снобизм, то есть, преклонение перед успехом во всех областях жизни; в Москве — спесь, оставшаяся от старомосковской боярско-византийской спеси. Петербург суетлив; Москва степенная. Пушкин писал, что Петербург «передняя», то есть лакейство; Москва «девичья», т. е. пересуд, сплетни; а деревня наша — кабинет. Порядочный человек по необходимости проходит через переднюю; изредка заглядывает в девичью, а сидит у себя в кабинете, то есть в деревне. Лучшие свои вещи Пушкин, Толстой и даже Тургенев писали в деревне. Ибо «служение музе не терпит суеты». В Петербурге все или военные, или чиновники, все честолюбцы, карьеристы. В Москве жили просто дворяне, на покое. Но это те же самые люди, но только в разном положении. Ю.Ф. Самарин говорил, что в Петербурге дворянин — в мундире, а в Москве тот же дворянин — но в халате. И Пьер Безухов чувствовал себя в Москве, как в старом, покойном халате. В старой, русско-дворянской семье сын поспособнее отправляется искать счастия в Петербург; сын попроще оставался в Москве, и в деревне. Петербург работает; Москва наблюдает, критикует, брюзжит. Петербург — деятельность, он Марфа, Москва — созерцательность, она Мария. Это не противоречит тому, что Петербург — мозги, а Москва — сердце. Потому что «les grandes pensees maissent du coeur» [великие мысли рождаются в сердце], — как сказал Паскаль. А Гете сказал, что идея расширяет, а деятельность суживает. Москва шире Петербурга и вещественна по своей раскидости. Она — большою деревнею и по быту; в ней всякий жил, как хотел; а
