Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Впрочем, написано это было уже в июне 1934 г., когда многое оздоровилось и взбодрилось и в литературной жизни в целом. В последний рапповский 1931 год многие просто болели духовно, душевно, а кто-то и физически, находя отдушину в алкоголе, как Сейфуллина. Не был исключением и Иванов. Со стороны, глазами того же Вяч. Полонского, он выглядел далеко не идеально. В своем неподражаемом дневнике он записал: «Вс. Иванов в особой чести. Когда его включили в редакцию “Красной нови” – он не знал: откуда такая благодать. Себя он считает писателем контрреволюционным (…). А тем временем партия делалась все сильней. Ему пришлось перестраиваться. Но как? Извнутри он далеко не красный. Его “Тайное тайных” обнаружило в нем глубочайше реакционную сердцевину. Стал “прикидываться”. Говорит “левые слова” и этими левыми словами как бы покупает себе право писать “правые вещи”. Человек хитрости большой и лукавства». Для почитателей Иванова звучит шокирующе. Но, во-первых, мы и раньше, в 1920-е гг., встречались с такими отзывами. Например, еще Лунц в одном из писем назвал Иванова «жуликом», а в статье «О родных братьях» разругал его так, как ни один из «раппов». Знаем мы и о письме Н. Тихонова, сравнивавшего приехавшего из Крыма Иванова с Хлестаковым. А во-вторых, один ли Иванов был тогда, в годы «великого перелома», таким? В другом месте Полонский пишет уже о всех писателях как об «отвратительной публике». Получается, на фоне «рвачей и выжиг», по слову Маяковского, Иванов выглядел еще вполне пристойно.
И где же сейчас такие увлеченные и бескорыстные Маяковские? Нет. Измельчали. Иванов для Полонского – один из таких. Следующая запись, от 28 апреля 1931 г., дает Полонскому дополнительный аргумент в этом смысле. Он предлагает Иванову написать о его «Повестях бригадира М. Н. Синицына», при этом будучи уверен, что «эти вещи он выполнял по “соц. заказу”. На “индустриальные темы”. Оставил свой стиль “Тайного тайных”, т. е. свою настоящую манеру, и пытался потрафить напостовской критике» Иванов «взмолился: не надо писать, ну чего там!» Случай мог бы показаться удивительным, продолжает мемуарист, если бы он на самом деле боялся привлечь лишнее внимание именно к этим вещам: а вдруг все увидят, что это «подделки» – что в них внутри, сквозь материал социалистического строительства проглядывает все тот же Иванов из «Тайного тайных». – Боится потерять «командную высоту»? И в этом не Иванов, истолкованный поверхностно, а сам Полонский. То есть лит. критик скромных достоинств – «без высшего чутья литературы», «элементарный», и «теоретик он тоже домотканый, самоделковый», как писал о нем Чуковский. Умер рано, вслед за Маяковским, 1 марта 1932 г. И не столько от брюшного тифа, сколько от увольнения из «Нового мира», где был главным редактором. Возможно, если бы не ранняя смерть, 1937 г. уравнял бы Воронского и Полонского, скорее всего, вынужденно написавшего книгу «Магнитострой», «наступив на горло собственной песне». Как Маяковский.
А тут еще случился очередной скандал с Платоновым. И если «Усомнившийся Макар», вызвавший отповедь Авербаха, был напечатан в его журнале «Октябрь», то «бедняцкая хроника» «Впрок» оказалась в «Красной нови» Иванова. Фадеев написал статью, громящую «Впрок» и его автора в той же «Красной нови», в № 5–6, повторяя в ней слово «юродивый» едва ли не чаще, чем «кулацкий». Очевидно намерение Фадеева выбить «дурь» из Платонова, заставить его быть серьезнее, в том числе и в языке, и заявить о себе, своей пролетарской сути нормальным языком. Покаявшегося Платонова вроде бы пощадили. Тем более что вскоре грянуло постановление о ликвидации РАППа. Тем не менее, нельзя забывать о том, что редакторская работа в «Красной нови» была немаловажной составляющей в творчестве Иванова. И, несомненно, влияла на его произведения, их направление, строй, смысл. И урок Платонова, конечно, пошел впрок Иванову. Ибо далеко не случайно свой многоплановый, многоречивый, «шкловский» роман «У» к 1933 г. он переделывает до неузнаваемости – в «производственный» роман «Багровый закат», который, однако, отказывается сдать в издательство, хотя уже был заключен договор. Да и на замысел нового романа «Похождения факира» повлияли не только Горький и поездка к нему, но и этот урок повести «Впрок» и грозное предупреждение нового «шефа» Фадеева о «примерном наказании».
Был и еще «фактор Фадеева». В нем ощутим был стержень партийного работника, партийца, верного раз и навсегда принятым принципам марксизма-ленинизма. За это он двадцатилетним шел на кронштадский лед, организовывал рабочие и шахтерские массы Северного Кавказа. С таким же настроем шел, наверное, и в «Красную новь», зашатавшуюся без крепкого рапповского руководства. И не столько «человеческое», сколько «дружеское», даже «корпоративное» чувство соратничества по литературе в Фадееве ощущал каждый, кто жил и работал с ним. Ну и, конечно, любил компании, застолья. Полонский в своем дневнике так и пишет: «Фадеев начал (свою работу в “Красной нови”. – В. Я.) с того, что устроил пьянку». Надо было любыми способами перестроить журнал на новый лад и «перевоспитать» его, ломать было бы непросто. Тем труднее это было сделать, что предшественником Фадеева на посту ответственного редактора был И. Беспалов, который участвовал в Гражданской войне, вступил в партию, комиссарствовал, выходил на кронштадский лед под пули и снаряды, воевал с РАППом. Главным уязвимым местом «Лит. фронта» и их лидера Беспалова была «переверзевщина», т. е. приверженность взглядам на литературу профессора Переверзева. Его взгляды окрестили «вульгарным социологизмом», найдя эти пороки в его книгах о Достоевском и Гоголе. И, наоборот, абстрагированием от «конкретно-исторических условий эпохи», как писал Ермилов («На литературном посту», 1931, № 13). Рапповскую критику возмутила его попытка создать свою «школу» единомышленников и исследователей, заявленную в нашумевшем сборнике «Литературоведение» (М., ГАХН, 1928). Вторым автором сборника, сразу за Переверзевым, шел Беспалов. В статье «Стиль ранних рассказов М. Горького» он вычленил «“стержневой образ”, к которому тяготеет творчество» писателя, – «образ беспокойного человека», развивающийся в сильного и «вольного».
Через два года борьбы с «налитпостовцами»-рапповцами ему пришлось раскаяться в своей приверженности Переверзеву и его взглядам. Отрекаясь от Переверзева, Беспалов даже составил список грехов Переверзева и обвинил учителя в «меньшевистском характере» предисловия к книге (в издании 1925 г.) о Достоевском.
Стоит ли возмущаться подобным предательством своего учителя? В годы «переделки человека»
