Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Мы знаем по предыдущим произведениям Иванова, как он умеет преображать – переделывать и перестраивать реальных, знакомых ему людей в трудно узнаваемые персонажи своих произведений, включая самого себя: Васька Запус и В. Запкус, комиссар из рассказа «Как создаются курганы» и Иванов в 1920 г., Урманов из рассказа «Гафир и Мариам» и реальный писатель Урманов, герои «Гибели Железной» и герои очерка Дегтярева на ту же тему. И потому, в чем-то шокируя читателя этой книги, мы можем предположить, что Маяковский присутствует в Мазурском, одном из участников тайных дел и проделок в московском доме-коммуне № 42. Сразу обращает на себя внимание его имя-отчество: Ян Яныч, ср. Владимир Владимирович; он тоже «длинный», т. е. высокий, с «гнилым дыханием», а известно, что у Маяковского были испорченные зубы; он тоже не встречает взаимности у «ледяной» Сусанны, как Маяковский – у Л. Брик в конце 1920-х гг. Л. Брик, по утверждению мемуаристов, постоянно «сводничала», подыскивая «Володе» женщин (Полонскую нашла ему тоже она) – как сестра Сусанны Людмила ищет женихов. В середине романа Мазурский убегает из дома и оставляет письмо на имя одного из жителей-дельцов дома, сообщая о местонахождении костюма (его зачем-то ищет Черпанов). Все это напоминает тайнопись, шифр о Маяковском: побег = смерть, письмо о костюме = письмо предсмертное с бытовыми распоряжениями Маяковского. И это в предсмертном письме, да еще написанном за два дня до рокового выстрела! Получается, тоже тщательно обдуманного. И Мазурский после письма в романе больше не появится, словно умер.
Версия «Мазурский = Маяковский», возможно, слишком фантастична. Но она не так уж безнадежна, если учитывать отношение Иванова к Маяковскому, очевидно, без особых симпатий. Критик Д. Тальников в «Красной нови» в 1928 г., т. е. когда Иванов уже работал в журнале, грубо разругал путевую прозу поэта. Особенно потерял меру и такт Тальников, издеваясь над известной строкой поэта. «“Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо” – какой уж тут “штык” (…) и поэтическое “перо”. Просто швабра какая-то…». Обидчивый, особенно на лит. критиков (см. упоминание Ермилова в «Бане»), Маяковский разорвал с «Красной новью». Сначала в письме в редакцию журнала, потом в стихах. В романе «У», если принять нашу гипотезу «Мазурский = Маяковский», этот персонаж лишен сложности, но не противоречий: он и участвует в интриге с костюмом американского миллионера и короной, но и потом исчезает. Отметим, что это исчезновение Мазурского из романа приходится как раз на его, условно, вторую половину, после авторского отступления «От составителя». И, очевидно, связано с самоубийством Маяковского. 14 апреля 1930 г. Иванов был еще в Туркмении. Узнав о гибели поэта, он мог тут же уехать в Москву. И потрясение от этого могло повлиять на то, что Мазурский был устранен из «У».
Был и еще один интересный факт, который, несомненно, поразил Иванова, если он слышал о нем. По словам Н. Тихонова, «за двадцать дней до рокового выстрела» к компании из трех человек с его участием в ресторане Дома Герцена «неожиданно подошел Маяковский, придвинул стул и стал спрашивать, что у нас за заговор. Мы сказали про бригаду и про то, что шесть человек едут в Туркмению». Сначала он шутил про пальмы, под которыми будет много брошенных смятых «черновиков» и заготовок. Но потом «серьезно заинтересовался нашей поездкой, сказал, что сам бы поехал, но много дел в Москве, нельзя сейчас ему уезжать». А если бы согласился? И мог ли Иванов с его богатой фантазией представить себе туркменскую поездку с Маяковским, человеком с обостренным чувством самолюбия и внимания к своей поэзии? И все-таки Иванов, как мы предполагаем, мог представить Маяковского в Туркмении, но так зашифровать его, что мало кто мог догадаться об этом. Хотя Иванов дал весьма прозрачный намек в одной из повестей М. Синицына – «Ответственных испытаниях инженера Нур-Клыча». А инженер тот получился колоритным. Он был заслуженным и в Гражданской войне, и в быстро освоенной специальности в области нефтепромышленности, и в высокой должности в ВСНХ СССР, что соотносимо с успехами Маяковского в поэзии, быстро ставшей у него государственной. Иванов явно гиперболизировал Нур-Клыча (рост 2,4 метра, грудь в 1,5 метра, плюс «силоподъемность» и большой аппетит). Наконец, это сцена остановки поезда, двигавшегося навстречу своему крушению, и его останавливает он, Нур-Клыч, подняв «свою красную партийную книжку». Да, дословно! Иванов тут явно цитирует поэму «Во весь голос», заканчивающуюся тем, что он поднимет, «как большевистский партбилет, / все сто томов моих партийных книжек». И сделает он это, «явившись в Це Ка Ка идущих светлых лет, / Над бандой поэтических рвачей и выжиг». Предваряя сцену, Иванов пишет строки, обозначающие его собственную реакцию на смерть Маяковского и хорошо совпадающие с выводами Шкловского из этого «несчастного случая на производстве»: «Да, товарищи, многоопытная смерть знает массу поводов, чтобы закрыть нам глаза в то время, как мы нашли истинное планирование жизни. Но подлинный революционер и настоящий соратник своего времени не должен и не будет унывать».
А вот Шкловский на Восток поехал. Но не в Туркменистан, как мы уже говорили, а в Казахстан, на Турксиб. И обнародовал это в своей книге «Поденщина» в главе «Дороги к Казахстану» с чисто газетным вступлением: «Я в качестве корреспондента ехал с комиссией Турксиба от Семипалатинска до г. Алма-Ата». Приишимская степь не порадовала: «сухие овраги», «ночная бестолочь», «пустой поселок», «река без фарватера». И ни одного упоминания об Иванове, в чьи родные места он наведался. Задело ли это Иванова? Вряд ли, ведь это был всего лишь путевой очерк, что с него взять. С другой стороны, в романе «У» Андрейшин-Шкловский периодически порывается ехать «вторым секретарем на съезд криминологов в Берлин», но всякий раз перевешивало желание остаться в доме № 42 и произносить длинные «психологические» – воспитательные беседы, превращавшиеся в монологи перед его обитателями, Сусанной, ее сестрой, «мороженщиком» Жаворонковым, «купцом» Трошиным, завхозом Лярвиным. И каждый раз эти сеансы разговорной терапии заканчивались конфузом. То помойное ведро ему на голову наденут, то удар кулаком получит, то в русскую печь влезет, склад Лярвина разгромит. Скандалист, да и только! Но вся сложность Иванова, а может быть, и его хитрость заключается в том, что к Андрейшину придан Егор Егорович. Он, от своего лица, ведет рассказ обо всех этих «удивительных» событиях, состоит секретарем сначала при Андрейшине, а потом при Черпанове. И при этом может беседовать на равных с доктором и с «вербовщиком» с тайными криминальными заданиями. А в знаменитом месте с бегущим по Москве петухом Егор Егорович и вовсе отчитывает «дорогого составителя»: «Помимо того, что вы влезли в роман, присвоив себе отборный кусок, который я хотел приберечь для себя (мы с вами близки, но не до такой же степени!), вы еще изводите нас прорицаньями…» А в
