Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Кстати, «Путешествие в страну, которой еще нет» задумывалось с участием Шкловского, как указал Иванов в своем уже подлинном мемуаре: «Однажды я разговаривал со Шкловским…» И далее он рассказывает «историю трех человек», фронтовиков, обещавших друг другу, что явятся по первому зову одного из них, если ему «будет тяжело». Будущее совместное произведение должно было быть сценарием, потом романом, и действие должно было происходить на Кавказе: романтические традиции влекли нас туда. На выходе получился роман со всеми признаками и сценария, и пьесы, и оперы. На это указывает очень дробная сегментация текста – 189 главок против 54-х в первой публикации 1930 года. А, как мы знаем, именно такое дробление своих текстов практиковал Шкловский, чьи тексты Иванов и сравнил с плохо разваренным горохом. То есть такой, где цельность сохраняли только «куски» этого текста.
Симптоматично, что в финальных сценах романа появляется тот самый М. Синицын – образцовый оптимист из цикла «туркменских» повестей. И одной пьесы, где он, не владея военным делом, помог красногвардейцам разбить басмачей. Вот и здесь он помогает развеять миф, в том числе и с помощью МУРа, миф о пресловутой короне и вскрыть причину миссии Черпанова: он был послан братьями Лебедевыми для розыска, «всеми силами», данной короны. Интересно, что Егор Егорович предлагал написать на эту тему пьесу. Может быть, для того, чтобы весь этот пестрый материал романа классифицировать по типам, упростить содержание и сюжет, с помощью все того же Андрейшина-Шкловского. Ему адресован этот роман, с ним он спорит по поводу устройства своего произведения. И с ним же соглашается в окончательном выводе о необходимости оптимистического исхода всей этой многолюдной истории. Во вступлении «Об архитектуре» Шкловский, ссылаясь на В. Хлебникова и его идеи о сменяемом, временном жилье, о «летающем человечестве», которое «не ограничивает своих прав собственным отдельным местом». «От своего неподвижного дома» «уплыть трудно». Но надо «перейти от плана квартиры к карте мира», чтобы «забыть горечь, путаницу».
Всего этого хватает в романе Иванова «У». Тут и «план квартиры» № 42, которую необходимо разрушить – для «карты мира», как храм Христа Спасителя: увы, тогда, в 1931 г., это приравнивалось к «старью». Тут и «горечь» криминальных связей, которыми опутан Черпанов, как Векшин у Леонова. Тут и «путаница» всего романа Иванова, который не хотел писать кратко, методом «плохо разваренного гороха» Шкловского. Позднее тот отзывался об «У» как о «необыкновенно сложно написанной вещи», сравнивая ее с «Сатириконом» Петрония и романом Честертона: «Стиль книги блистателен, но непривычен». Так сам прототип практически главного героя, Андрейшина, отзовется о романе, который аккумулировал в себе многое. И конечно, не ограничился только личностью Шкловского, чья эволюция отражала эволюцию страны, упрямо, прямолинейно, твердолобо шедшей к какому-то непонятному новому. Ради него надо было снести храм Христа Спасителя, противопоставляя ему спорт и стадион, к которому дружно шествуют массы, вместо храма. Абсурдный сюжет с костюмом и короной, если смотреть на роман в целом, в общем, говорит о «мистификации», на которой он, сюжет, основан, по словам того же Шкловского. Давая отзыв на роман уже после смерти Иванова, как член комитета по литературному наследству писателя, он так, в общем и целом, смотрел на роман, не вникая в его очень сложное устройство. И тогда можно написать, что сравнение с «Сатириконом» означает показ «дна города и похождения очень талантливых авантюристов». А связано ли изображение персонажей из дома № 42, данных столь гротескно, с мистификацией в сюжете или с образом мыслей нового, перестроившегося советского писателя, вряд ли можно разграничить. То же самое и с «антисоветской» стороной «У», где, по словам Е. Папковой, «не менее язвительны и безжалостны описания нового общества» (образы рабочих, рабочих-писателей, поклонение вождю) и тема создания нового человека. Мистифицированы ли также и они, вольно или невольно, так что сам Иванов, оглядываясь на написанное, говорил о том, что таков был замысел: «дать в романе галерею только отрицательных типов»? Но, видимо, переборщил: в «галерею» попали не «те» люди. Отсюда и вывод: «По окончании роман автора не удовлетворил» («Лит. газета», 7 ноября 1931 г.).
«Юродивый» Платонов. Фактор Фадеева. «Переверзевщина». «Засланный» сибиряк. Три мини-рассказа
Потому и необычно сложна эта буква «У» и роман ее имени, что нет в нем однозначности. Из-за обилия околичностей, состоящих из слухов, намеков, интриг, порождающих «мистификацию». Круг замыкается, и потому роман остается «вещью в себе», не понятым до конца никем (в его содержательной сути), в том числе и самим Ивановым. Преодолеть «У» – перебороть соблазн фикции – можно было только в случае написания принципиально иного романа, при отказе от намека на «мистификацию». Вот почему в самом начале нашей книги мы и взяли автобиографический роман «Похождения факира» за основу биографии Иванова. Он полон решимости написать реалистический, «горьковский» роман. Тем более что в 1932 г., когда ему наконец удалось, после двух лет попыток, выбраться за границу, посетить Горького в Сорренто, «горьковское» начало в нем вновь пробудилось. Характерно, что «конкретно обдумывать замысел «Похождений факира» Иванов начал, по собственному признанию, «у Горького в Сорренто».
За Иванова хлопотал сам Горький, написал 14 сентября: «Сталину и Рыкову я телеграфировал о тысяче долларов» на поездку Иванова. В этих надеждах прошел и 1931 г.: в марте Иванов надеялся получить загранпаспорт и визу. Попал в Сорренто Иванов с семьей в декабре 1932 г., как раз под Новый год. Который и встретил в Италии. Месяц, проведенный у Горького, очевидно, и заложил хороший фундамент для книги, дал южный «загар» вещи. Иванов мог там, в Сорренто, не только обдумывать будущие «Похождения факира», т. е. вспоминать «юность, казахские степи, приуральские леса, сибирские городки», жизнь в сплетении «грубой простоты» и «сложной запутанности драматических положений» с желанием «вырваться хоть к черту на рога» из нее, но и уже приступить к ней. Неслучайно Горького именно первая, «соррентская» часть «Похождений» так восхитила – начиналась она на юге, под южный Новый год, у моря, рядом со старшим, добрым, умным другом и учителем, в обстановке аристократическо-богемной, с вином, беседами, детьми, смехом и т. д.
Вот и начинается эта часть первая романа, его 1-я глава весело: 70-летний дед, которому 117 (по его словам), бабка, которая «любит водку, хорошую закуску,
