Романески - Ален Роб-Грийе
— А на каком же языке твой жестокий улан высказывал свои жуткие предсказания относительно твоей участи и предсмертных мук? — спрашивает де Коринт, сохраняя спокойствие.
— Он немного говорил по-французски, но с ужасным акцентом. Он хохотал во все горло, глядя на то, как я обливаюсь слезами в этом каменном мешке, когда я уже почти ощущала боль от пыток, которым мне предстояло подвергнуться перед смертью, а он с удовольствием все добавлял и добавлял какие-то мерзкие детали, смакуя всякие гадости. Я, правда, плохо понимала, что он говорил, но то, что я все же понимала, я никогда бы не осмелилась повторить вслух, настолько это оскорбляло мою стыдливость… А он все расписывал подробности, раня мою невинность и получая жестокое наслаждение от моего ужаса перед тем, что самые нежные части моего тела будут разорваны…
— Но почему же угольщики не пришли к тебе на помощь?
— Вы же знаете, что угольщики и лесорубы уже давно, несколько месяцев назад, покинули свои лесные стоянки, по всему Лесу Потерь…
— А где же твой дом?
— Далеко, очень далеко отсюда, на опушке леса, буковая роща подступает прямо к нашему садику…
Девушка указывает рукой примерно в том направлении, где, по представлению капитана, должна находиться деревушка В., откуда он сам выехал по следам капрала Симона.
— А почему же ты мне сразу не рассказала правду, вместо того чтобы выдумывать всякие глупости и любезничать?
— Потому что мне было стыдно, само собой разумеется, признаться в таком красивому офицеру, чудом явившемуся сюда, чтобы меня спасти!
— Хм, однако на твоем белом платье нет ни малейших следов от твоих жутких злоключений.
— Конечно, ведь я только что замыла пятна, как я вам и говорила. Оно было все в кровавых разводах.
На мгновение де Коринт задумался, ибо не знал, что делать, как поступить. Разумеется, «частичная стирка» платья представлялась ему маловероятной, так как ткань сияла белизной и явно была выглажена горячим утюгом. Значит, девушка опять лжет. Правда, с другой стороны, приходилось признать, что крутые, почти отвесные склоны самой впадины, острые скалы и каменистая почва вокруг представляли собой действительно суровое испытание для слабых босых ножек мадемуазель. Кстати, отсутствие обуви представлялось капитану еще одной загадкой в этом странном деле: разумеется, девушка не могла выйти из дому босиком, чтобы отправиться собирать хворост. Конечно, она могла потерять деревянные башмачки по дороге, если они были ей великоваты, и случиться это могло как раз во время скачки через лес, когда похититель держал ее под мышкой, словно тюк. Протянуть ей сейчас руку и вытащить из ямы было делом простым и не представлялось офицеру чем-то уж очень серьезным, ведь это не будет означать, что он берет на себя какие-то обязательства. Но де Коринт хочет прежде узнать, по какой дороге следует ехать, то есть получить те сведения, ради которых он на несколько минут расстался с ординарцем.
— Ты знаешь, в какой стороне находится Сюип?
— Конечно, знаю! Я даже могу вас туда проводить, в знак благодарности за то, что вы буквально чудом появились здесь, когда я уже совсем отчаялась и потеряла всякую надежду на спасение. Сами вы, пожалуй, туда не доберетесь, вы рискуете заблудиться, запутаться среди всех многочисленных ответвлений, разветвлений, перекрестков, петель, ведь дорога эта без конца сворачивает в сторону, а иногда и ведет назад…
Воспрянув духом, девушка словно ожила, она одним сильным, ловким прыжком перемахнула через свою так называемую «ванну» и принялась быстро-быстро карабкаться по камням, стремясь выбраться из ямы. Но стены котловины были почти отвесными, а кое-где и с нависающими над ямой выступами, так что здесь не нашла бы себе точки опоры даже горная козочка. И вот, добравшись до середины стены и не имея возможности подняться хотя бы еще чуть-чуть, но и не имея возможности спуститься, девушка, стоя на носочках и вытянувшись в струнку, доверчиво отняла от камня правую руку и подняла ее вверх, протянула своему столь чудесным образом явленному ей рыцарю-защитнику, посланному самим Провидением.
Капитан де Коринт, только что спешившийся, наклоняется над краем кратера, созданного самой природой в толще сероватого туфа, и не без труда в конце концов захватывает в ладонь тонкие изящные пальчики, с такой мольбой устремленные ему навстречу. Как только девушка судорожно вцепляется в его руку, он вытаскивает ее наверх, причем, к своему удивлению, проделывает это без малейшего усилия, так как малютка оказывается легкой словно пушинка, что повергает драгуна в недоумение, ибо подобная сказочная легкость как-то не согласуется с ее телосложением; правда, он должен признать, что невероятная ловкость этой циркачки служит ему большим подспорьем. Едва ноги Манрики касаются земли, как она бросается офицеру на грудь и вцепляется ручками в его форменный френч в трогательном порыве благодарности и не то беспомощности, не то самозабвения. Ее гибкое тело, похожее на побег лианы, крепкое и в то же время податливое, горит словно в лихорадке, от него пышет жаром, словно у Манрики высокая температура или она охвачена безумной, смертельной тревогой, смешанной с непреодолимым стыдом и непередаваемым волнением, или, напротив, она вся горит, опаленная нечистым пламенем адского костра, как если бы какая-то неведомая сила только что выбросила ее из жерла вулкана…
И для кого я это все рассказываю? И для чего? Эти разрозненные, бессвязные картины и образы, которые я терпеливо пытаюсь связать воедино, в некую непрерывную — и постоянно рвущуюся — нить, приходят из моего детства, когда в моей памяти запечатлелись отрывочные и стыдливые рассказы о событиях ужасной войны, еще такой близкой для членов нашей семьи в ту пору, когда мне было лет восемь, и оставшейся такой же близкой, незавершенной до конца 1930-х годов (тогда уже вызревал новый франко-германский конфликт), рассказов, что время от времени повторялись по вечерам, за ужином, на улице Гассенди, когда папа возвращался из своей картонажной мастерской. Рассказы об ужасах прошедшей войны перемежались с историями о предполагаемых шпионах и шпионках, всякий раз порождавшими бурные споры, с рассказами о
