Романески - Ален Роб-Грийе
— А ты не боишься?
— А чего мне бояться? Или кого? Быть может, вас?
— О, разумеется, меня бояться не следует… Нет, я имею в виду войну… Тебе не страшно, что идет война?
— Ах да, война… Ну да, она идет, она продолжается, но она нас не касается… Это не наше дело… А рукопашные схватки и штыковые атаки не представляют для нас, праздных зрителей, большой опасности.
Подобная возмутительно-легкомысленная оценка многочисленных кровопролитнейших наступлений, отходов и контрнаступлений, свидетелями которых стали обитатели окрестностей Леса Потерь после сражения на Марне, то есть в течение последних двух с половиной месяцев, еще больше настораживает и приводит в замешательство капитана де Коринта, которому кажется, что он только-только очнулся от какого-то странного сна, более похожего на оцепенение и морок.
Так что же он здесь делает? Что заставляет его вести шутливо-игривый разговор с любезной, обходительной и явно лживой девчонкой? Как долго он занимается этими пустяками? Да еще в то время, когда он находится при исполнении ответственного и не терпящего отлагательства задания! У де Коринта возникло чувство, будто он утратил ощущение времени с того самого мгновения, когда услышал голос этой в высшей степени подозрительной Манрики, что сейчас пытается его соблазнить, чтобы завлечь бог знает куда… А точнее, черт знает куда… Уж не шпионка ли она часом? Быть может, она — сообщница той, другой, молодой, да ранней красотки, которая была арестована и которую капралу Симону поручено препроводить в штаб бригады, в городишко Сюип? Ходили же слухи о том, что немцы используют на этом участке фронта, где относительно просто можно пересекать позиции противников, молоденьких цыганок, завербованных в Бельгии и обученных искусству сбора разведывательных данных. Кстати, эта девушка, называющая себя Манрикой, как всем своим поведением, манерой держаться, двигаться, так и речью гораздо больше похожа на городскую школьницу, чем на дикарку, выросшую и воспитанную среди угольщиков.
Де Коринт несколько раз проводит рукой по лицу, словно желает освободиться от неких чар, затмивших его рассудок. Манрика, вероятно, умеющая очень тонко улавливать перемены в настроении ее партнеров, тотчас напустила на себя очень серьезный вид, отчасти даже, может быть, встревоженный.
— Не видела ли ты сегодня утром в лесу, — спросил он, — драгуна, ехавшего верхом рядом с телегой, в которой находилась девушка твоего возраста?
— Вы забываете, что отсюда, из этой котловины, не видно дороги, а я в течение уже нескольких часов нахожусь здесь, и не по своей воле, я — пленница…
Теперь она заговорила совершенно иным тоном. Голос, в котором ранее звучали игривые и явно даже сладострастные нотки, вдруг задрожал, завибрировал от страха и стал почти умоляющим, однако все же он не был до конца убедительным, он внушал подозрения, что все это хитрая игра, комедия…
— Говоришь, ты — пленница? А я думал, что здесь — твоя личная ванная комната… ведь ты сама так сказала, ну, я тебе и поверил…
— Не смейтесь надо мной, ведь вы сразу увидели, что я вру: у меня нет ни мыла, ни валька, а мое платье такое же сухое, как и ваш френч. Вы хотите выслушать мою историю, настоящую? Хотите? Чтобы разжечь огонь в плите, я вышла из домика моей матери рано утром и принялась собирать валежник. В прогалах между стволами прямых больших буков я еще видела наш дом, когда из молодой поросли выскочил улан, весь в черном. Прежде чем я успела сообразить, что к чему, и хоть как-то отреагировать… хотя бы понять, что со мной случилось и что еще произойдет, он втащил меня на коня и куда-то повез… Он гнал коня галопом и привез вот сюда… Тут он спешился, причем все это время он не выпускал меня из рук, вернее, из руки, он держал меня под мышкой, как тряпичную куклу. Увы, мы оказались слишком далеко от какого бы то ни было жилья, чтобы люди могли услышать мои крики и плач. Он поставил меня на колени, заставил согнуться так, чтобы я грудью уперлась в пень, руки мои он крепко держал соединенными за спиной, так, что я не могла пошевельнуть даже пальцем, настолько крепка была его железная хватка, и он изнасиловал меня извращенным способом, оскорблявшим и природу, и мою невинность… Потом он швырнул меня в эту яму, откуда я никогда бы не смогла выбраться, настолько отвесные здесь стены… Этой ночью волки пришли бы на водопой и сожрали бы меня живьем. Как мне сказал мой мучитель, они всегда начинают с того, что вцепляются жертве в ягодицы, ляжки и низ живота, где кожа самая нежная и чувствительная. Я вас умоляю, помогите мне выбраться отсюда и отвезите меня домой, в мою жалкую хижину. Мне самой туда не добраться, потому что я едва могу стоять и ходить, такие муки причиняют мне раны, нанесенные этим негодяем.
Юная незнакомка с каждой секундой говорит все более и более жалобно, все убедительнее, все более пылко, она дрожит как в лихорадке, обливается слезами, однако при этом умудряется нисколько не утратить своей соблазнительности и обольстительности, — быть может, даже усилившихся от того, что девушка сменила тональность разговора и избрала тему, явно рассчитанную на вкусы поклонника божественного Маркиза. Ее хорошенькие губки подрагивают от плача и раскрываются еще шире, как и ее голубые с золотистыми искорками глаза расширяются от ужаса при упоминании о мучениях, что ей уже пришлось претерпеть и еще предстоит испытать, ибо уж такова отныне ее участь, участь жертвы, обреченной на страдания. Настоящие, неподдельные слезы, набежавшие на глаза и заставившие их сиять еще ярче, скатываются на бархатистые щечки, похожие на лепестки цветов. Белые ручки судорожно сжимаются и разжимаются от отчаяния, когда она молит драгуна о милости.
Однако театральная игра Манрики, как и слишком уж грамотный, прямо-таки литературный язык, на котором она делает свои признания, только сильнее подчеркивают неправдоподобие всей истории: можно подумать, что это Жюстина рассказывает о своих несчастьях предполагаемому спасителю-избавителю, который через две-три страницы повествования станет ее новым мучителем. И действительно, ни одна деталь ее рассказа, как говорится, не выдерживает никакой критики. Хворост или валежник не собирают рано утром по росе. Для такой тяжелой и грязной работы не надевают легкое тонкое платье из белоснежного полотна, к тому же каким-то чудом оставшееся без единого пятнышка
