Ален Роб-Грийе - Проект революции в Нью-Йорке

Ален Роб-Грийе

Проект революции в Нью-Йорке

Первая сцена разыгрывается стремительно. Сразу видно, что ее повторяли несколько раз: каждый участник знает свою роль наизусть. Слова и жесты следуют друг за другом со слаженностью шестеренок, крутящихся в хорошо смазанном механизме.

Затем лакуна, пробел, пауза неопределенной протяженности, во время которой не происходит ничего — нет даже затаенного ожидания того, что должно за ней последовать.

Внезапно действие возобновляется без предупреждения, и это вновь та же самая сцена, которая разыгрывается в очередной раз… Но что это за сцена? Я закрываю за собою дверь, тяжелую деревянную дверь с вырезанным наверху прямоугольным и узким окошком, которое забрано литой решеткой с очень сложным узором (довольно грубая подделка под кованую), почти полностью закрывающей стекло. За дверью так мало света и сплетенные спирали, ставшие еще толще от наложенной в несколько слоев черной краски, так близко прилегают друг к другу, что невозможно различить, есть что-нибудь внутри — или нет.

Вся остальная поверхность двери покрыта темно-желтым лаком, на котором прорисованы прожилки посветлее, дабы создать видимость их принадлежности к другой породе дерева, очевидно, более привлекательной с точки зрения декоративности: они идут параллельно или чуть отклоняясь от контуров темных сучков — круглых, овальных, иногда даже треугольных. В этой запутанной сети линий я уже давно обнаружил очертания человеческого тела: на левом боку, лицом ко мне лежит молодая женщина, по всей видимости, обнаженная, ибо можно отчетливо видеть соски на груди и треугольник курчавых волос в паху; ноги у нее согнуты, особенно левая, с выставленным вперед коленом, которое почти касается пола; правая же положена сверху, щиколотки тесно соприкасаются и, судя по всему, связаны, равно как и запястья, заведенные, по обыкновению, за спину, ибо рук словно бы нет: левая исчезает за плечом, а правая кажется отрубленной по локоть.

Лицо, закинутое назад, утопает в волнах пышных и очень темных волос, беспорядочно разбросанных по плитам пола. Черты почти неразличимы — как из-за положения головы, так и из-за широкой пряди, косо сползающей на лоб, закрывая тем самым глаза и часть щеки; единственная неоспоримая деталь — это рот, широко раскрытый в неумолчном крике страдания или ужаса. С левой стороны кадра спускается конус яркого и резкого света, идущий от лампы, шарнирный стояк которой укреплен на углу металлического стола; пучок света направлен, как во время допроса, прямо на неподвижное тело с безупречными формами и кожей янтарного цвета.

Но о допросе не может быть и речи: в самом деле, рот так долго остается широко раскрытым, что его, видимо, удерживает в этом положении нечто вроде кляпа: какой-то кусок черной ткани силой всунут между зубов. Да и вопли девушки, если бы она кричала в эту минуту, должны были бы пробиться, хотя бы приглушенно, сквозь толстое стекло смотрового окошка, забранного литой решеткой.

Между тем, справа в кадре появляется на переднем плане мужчина с серебристыми волосами, в белом хирургическом халате со стоячим воротничком; на три четверти его видно лишь со спины, так что лица различить невозможно, а профиль только угадывается. Он направляется к связанной молодой женщине и несколько мгновений разглядывает, смотря сверху вниз и частично загородив ее ноги своим телом. Жертва, по-видимому, находится в бессознательном состоянии, поскольку при приближении мужчины не вздрагивает, сохраняя прежнюю позу; впрочем, если получше приглядеться к кляпу и к его расположению прямо под носом, становится понятно, что на самом деле это тампон, пропитанный эфиром к нему пришлось прибегнуть, чтобы сломить сопротивление, ожесточенность которого доказывают разметавшиеся пряди волос.

Врач, наклонившись вперед, опускается на одно колено и начинает развязывать веревки, стягивающие щиколотки. Послушное теперь тело само ложится на спину, в то время как решительные руки раздвигают колени, открывая гладкие шоколадные бедра, которые блестят матовым светом в лучах лампы; однако грудь не выгибается, поскольку руки остаются по-прежнему связанными за спиной; лишь сами молочные железы, благодаря этому движению, больше открываются для взгляда: твердые, словно два пропорциональных купола из пластмассы, они чуть бледнее тела, тогда как околососковые окружности (немного припухлые, но не такие уж широкие для полукровки) выделяются красивым оттенком сепии.

На секунду приподнявшись, чтобы взять с металлического столика какой-то тонкий инструмент длиной примерно в тридцать сантиметров, доктор снова опускается на колени, но слегка правее, так что полы белого халата закрывают теперь верхнюю часть бедер и низ живота. Руки врача, сейчас невидимые, производят там некую операцию, характер которой определить затруднительно. В любом случае, поскольку девушка находится под воздействием наркоза, речь не может идти о пытке, для которой маньяку понадобилась жертва, избранная исключительно за красоту тела. Вполне возможно, что здесь насильно производится искусственное осеменение (тогда инструмент, которым пользуется хирург, представляет собой катетер) или же другой чудовищный медицинский опыт, осуществляемый, разумеется, против воли самой пациентки.

К сожалению, остается неизвестным, что собирался сделать со своей пленницей хирург в белом халате, так как именно в этот момент с треском распахивается дверь в глубине, и в кадре появляется третий персонаж — высокий мужчина, застывший в проеме. Он одет в безупречный черный смокинг, лицо же его и вся голова скрыты под маской из тонкой кожи цвета сажи; в ней прорезано лишь пять отверстий: узкая щель для рта, два небольших кружка — для ноздрей, и овальные дырочки покрупнее — для глаз, прикованных к доктору, который, медленно поднявшись, начинает отступать к другой двери, тогда как за фигурой в маске возникает субъект довольно хилого сложения: это маленький лысый человек в рабочем комбинезоне, у которого на широком ремне, перекинутом через плечо, висит ящик с инструментами — должно быть, он водопроводчик или электрик, или слесарь. Последующая сцена — неизменно одна и та же — разыгрывается стремительно.

Сразу видно, что ее повторяли много раз: каждый участник знает свою роль наизусть. Слова и жесты следуют друг за другом плавно, со слаженностью бесперебойно работающих шестеренок, крутящихся в хорошо смазанном механизме, но тут внезапно гаснет свет. Передо мной лишь запыленное стекло, на котором между сплетенными спиралями из толстого железа, окрашенными в черный цвет, можно с трудом различить очертания моего собственного лица и фасад дома у меня за спиной. Деревянная поверхность вокруг покрыта темно-желтым лаком с прорисованными на нем линиями посветлее, которые создают видимость прожилок древесины дуба. Язычок замка занимает свое место в гнезде с глухим щелчком, порождающим во всей створке двери глубинное содрогание — оно сразу же начинает затухать вплоть до наступления полной тишины.

Я отпускаю бронзовую ручку, имеющую форму сжатого кулака, на которую тут же наползает нечто вроде футляра, словно на авторучку надевается колпачок или острый кинжал вкладывается в ножны, и медленно поворачиваюсь лицом к улице, готовясь спуститься по трем ступенькам, окрашенным под мрамор, которые соединяют порог с тротуаром, чей асфальт блестит после недавно закончившегося дождя; прохожие спешат в надежде успеть домой до неминуемого следующего ливня, до того, как опоздание (им пришлось долго пережидать) причинит беспокойство близким, до наступления часа ужина, до темноты.

Щелчком замка приводится в действие механизм уже привычных мне ощущений: я забыл ключ в доме и не смогу открыть дверь, чтобы вернуться к себе. Как всегда, это не соответствует действительности, однако с неизбежностью возникает одна и та же картина — маленький блестящий ключик лежит на мраморном столике, в правом углу, возле медного подсвечника. Стало быть, в этом темном коридоре имеется мраморный столик.

Он темного цвета, а фанеровка красного дерева, довольно обшарпанная, позволяет отнести его ко второй половине прошлого века. На черном тусклом мраморе ключик выделяется четкими линиями, напоминая своей законченностью схему из школьного учебника. Плоское, безупречно круглое ушко находится всего в нескольких сантиметрах от шестиугольной подставки светильника, на которой возвышается украшенный резьбой корпус (шандалы, кольца, выкружки, багеты, горловины и т. д.)… Желтая медь слегка отсвечивает в сумраке — с правой стороны, куда пробивается едва заметный луч света с улицы через закрытый решеткой проем входной двери.

На стене прямо над столиком висит, чуть наклонившись вперед, большое прямоугольное зеркало. Его деревянная рама, украшенная выпуклым орнаментом из неведомых листьев с облезлой позолотой, служит кадром туманного пространства, чья голубоватая глубина напоминает аквариум: в самом центре его располагается полуоткрытая дверь библиотеки и виднеется далекий, чуть расплывчатый, изящный силуэт Лоры, неподвижно стоящей в проеме.