Романески - Ален Роб-Грийе
Случилось это, должно быть, в июне 1940 года, а не в годы Первой мировой, ибо тогда, даже в самом конце, то есть осенью 1918-го, — как мне кажется — де Коринт был всего только майором. Но все смешалось у меня в голове, все перепуталось… Мой отец умер более десяти лет назад, и я, увы, не могу сопоставлять и сравнивать мои воспоминания с его воспоминаниями, к концу его жизни ставшими смутными, нечеткими; я не могу сопоставлять с ними отрывочные, разрозненные картины и образы, которым я при методичном, тщательном и скрупулезном обдумывании и осмыслении мог бы придать какую-то связность, быть может, и искусственную, а быть может, даже и обманную, ложную, жульническую.
Возвратившись в Мениль после двух с половиной месяцев преподавания в Сент-Луисе, на берегах Миссисипи, вечно несущей свои мутноватые воды, я вновь обосновался за моим большим письменным столом в так называемом стиле Елисейского дворца, чьи подернутые зеленоватой патиной части отделки приобрели серовато-желтый оттенок в тех местах, куда часто падают солнечные лучи. Сегодня 31 декабря 1986 года. Я смотрю в окно, выходящее на юг (на втором этаже), то есть в то, что находится справа от меня, менее чем в метре от массивной бронзовой раковины, укрепленной на углу стола, и вижу, что на оголившихся ветвях буков расселись вороны. Они тоже вернулись в Мениль на зиму.
Ворон, должно быть, сейчас там сотни и сотни, они беспорядочно мечутся среди деревьев, и налетающий порывами ветер то разгоняет их, то собирает в одном месте, отчего небо цвета фиолетовых чернил, и без того темное, темнеет еще больше. Можно даже подумать, что чем больше окрестные фермеры уничтожают вороньи выводки (с моего молчаливого согласия), стреляя из охотничьих ружей по вороньим гнездам после того, как птенцы вылупляются из яиц, тем больше ворон становится на следующий год. Гибель трех десятков источенных жуком-короедом огромных вязов, служивших воронам пристанищем, которые мы просто были вынуждены вырубить в прошлом году, ни в коей мере не обескуражила этих птиц и не повергла в уныние. Они в конце концов даже примирились с присутствием двух-трех молчаливых, тихих серых цапель, что иногда появляются среди деревьев и то прогуливаются с элегантной небрежностью, то неподвижно застывают, словно старые философы, якобы погрузившись в размышления над проблемой отличия двух прудиков, где водятся серебристые, с красными плавничками плотвички, а на самом деле, разумеется, обдумывая и осуществляя план поимки нескольких килограммчиков этих милых созданий, ведь цапли на самом деле и являются только для того, чтобы «поудить» плотву, населяющую два прямоугольных водоема, которые отделяют от леса регулярный садик, разбитый на французский манер, чьи ровные, словно прочерченные по линейке газоны с растущими на них подстриженными в виде идеально круглых шаров кустиками самшита (в высоту уже догнавших и перегнавших Катрин), располагаются на небольшом, мягком склоне — площадью около пятидесяти метров — как раз у парадного подъезда старого дома, вернее, не просто дома, а родового гнезда.
На стене, оклеенной обоями цвета липового отвара, я, когда сижу за столом и пишу, вижу прямо перед собой, среди бледно-серых гирлянд и пальметт в стиле Людовика XVI, картину, которую я купил на блошином рынке в Клиньянкуре лет двадцать назад за очень скромную сумму. Сие символистское, исполненное некоего тайного смысла полотно выделяется на общем бледном фоне стены темным, но одновременно и светящимся внутренним сумрачным светом пятном. Судя по имеющейся на полотне дате, написано оно было в Санкт-Петербурге в 1886 году. Сама подпись художника состоит из почти не поддающейся распознаванию заглавной буквы, ибо столь сложно и замысловато ее начертание; за первой следуют еще четыре-пять букв, почти столь же неудобочитаемых, или, если угодно, «двусмысленных», однако же торговец, продавший мне это сокровище, казалось, читал имя живописца без малейшего труда и при этом, похоже, не испытывал никаких сомнений. Он уверял меня, что речь идет о произведении художника достаточно известного, хотя и второстепенного, упомянутого в каталоге какой-то выставки или в каком-то весьма достойном доверия справочнике, посвященном искусству последнего десятилетия прошлого века, что, кстати, мне-то было совершенно безразлично.
Золоченая рама, в высоту и ширину не более метра, на первый взгляд не представляет собой ничего особенного, но она крепка и массивна. Что же касается самого живописного полотна, то написана картина маслом, поверх основного красочного слоя была сделана так называемая лессировка, то есть нанесен еще один очень тонкий слой краски, что создало эффект глазури или тончайшего стекла и придало всему полотну особую прозрачность и воздушность; картину также отличает необычайная точность и тонкость в прописывании черт лиц ее персонажей, свойственная обычно лишь очень талантливым миниатюристам, особенно заметная в изображении тончайших, нежнейших черт лица молодой женщины, очертаний ее тела, окутанного легчайшими, почти неосязаемыми одеждами, что образуют вокруг него облако, нисколько не скрывая его прелести (напротив, лишь подчеркивая ее); замечательное мастерство живописца проявляется также и в превосходном изображении белой, шелковистой гривы лошади, ее атласной белой шкуры и в подробнейшей проработке всех деталей сбруи прямо-таки филигранной работы. К примеру, сияющие и сверкающие удила украшены сложными чеканными узорами и напоминают дорогое украшение.
События, запечатленные на картине, разворачиваются на фоне гористой местности, которую делают еще более суровой и неприветливой прихотливо изломанные острые скалы, что высятся справа и слева от центра, и несколько старых, очень старых, многовековых, чуть ли не тысячелетних деревьев (быть может, из числа тех самых можжевельников, из которых извлекали ладан для светильников жен-мироносиц); стволы этих деревьев искривлены ветрами и разбиты молниями, в их кронах среди мертвых ветвей, похожих на рога гигантских оленей или на кости доисторических животных, кое-где виднеются еще живые, зеленеющие ветви, тоже, однако, искривленные и изломанные. На заднем плане, вдалеке, в верхней части всей композиции виднеются острые, заснеженные вершины гор с очень крутыми склонами, и эти странно-розоватые снега искрятся на фоне бирюзового неба в почти горизонтально направленных лучах заходящего солнца.
На переднем плане изображен гордый улан, восседающий на белом скакуне с роскошной шелковистой белой гривой; конь выступает парадным, торжественным шагом, словно на смотре или на какой-нибудь церемонии; сей скакун движется по направлению к левому краю картины, но в данный момент его морда повернута к зрителю таким образом, что виден
