Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Я не прерывал ее. Молча смотрел в глубину любви ее души и сердца, лица, глаз, целовал ее глаза, руки, и сердцем говорил ей: «Твоя любовь, Таня, не умрет, она навсегда останется со мною, в моей душе и сердце. В мечтах и грезах ты будешь жить со мною! Благословляю дни и часы наших встреч, твой приезд ко мне — любовь твою юношескую и зрелых лет. Эта любовь твоя во имя меня погубила тебя здесь, в суровом и диком краю. Когда придет и мой смертный час, то я так же унесу с собой любовь твою безмерную! И сколько буду жить — тоску любви моей по тебе не отдам никому, эту радость светлой грусти моей — моя и твоя любовь выше смерти!»
Таня взяла мои руки, прижала к своей груди и сказала: «Как мне сейчас хорошо! Как будто погружаюсь в сказочный сон жизни — а может быть, и жизнь, милый, сон?!» Глаза ее закрылись, на лице появилась счастливая улыбка, дыхание становилось все реже и реже. Вдруг она открыла глаза и шепотом сказала: «Дай мне свою руку», — и она положила ее на грудь, к сердцу. Дыхание ее становилось все реже и реже, и с улыбкой вечной любви Таня заснула навечно. Так закончилась в жизни моей третья трагедия.
Николай Павлович и его жена начали готовить Таню — свою «племянницу» к похоронам, а я пошел в лазарет, сдал пропуск на вахте, дошел до своей кровати и, не раздеваясь, уткнулся головою в подушку, скрывая от окружающих слезы и тихие стон и рыдания. На второй день Николай Павлович с женой по моему наказу обили гроб белой материей, положили Таню в белом платье, с венком из белых искусственных цветов вокруг ее лица. Так она завещала мне, чтоб быть похороненной во всем белом.
Два десятка знакомых и соседей Николая Павловича и его жены входили и выходили от умершей их «племянницы». Я выждал, когда в доме не было посторонних, подошел к гробу Тани — улыбка любви застыла на ее смертном лице. Я забыл обо всем окружающем, и полились неудержимые слезы моей печали безысходной, и вместе со мной оплакивали Таню Николай Павлович и его жена своими человеческими сердцами. Я встал на колени перед Таней в гробу и в каком-то безумии целовал ее руки, лицо, глаза и голову до утра и ушел в лазарет.
На третий день, когда я вошел в квартиру Тани, то увидел, что все уже было приготовлено к выносу Тани. У двора стояла подвода. Гроб с Таней положили на телегу и в сопровождении Николая Павловича, его жены и десятка-двух их знакомых пошли за гробом проводить Таню на кладбище — последний путь вечного успокоения. Дул сильный ветер, шел дождь со снегом. Мрачно было серо-свинцовое небо, и еще мрачнее своею грязью и злом была земля…
Так закончила свою светлую героическую жизнь в мрачной тундре, под земляным холмом «племянница» жены Николая Павловича. Так погибла Таня в черные годы царствования царя Иосифа Кровавого. Если в трудное время жена ушла от меня, то Таня пришла ко мне в концлагерь, где мало радости и много горя неизбывного. Но не было границ нашей радости — любви друг к другу в короткие часы наших встреч, и ей, Тане, по праву принадлежит моя любовь.
После смерти Тани еще один год продолжалась моя неволя, и я почти каждое воскресенье ходил к ней на могилу — летом приносил белые цветы, а зимой могилу ее покрывал белый снег — место вечного успокоения и любви. Да будет свято имя ее! Да будет свято в веках ее имя и всех тех других, кто в любви сильнее смерти!
Здесь, на этом слове мой друг Петр Петрович остановился в своем повествовании и отложил его до следующей ночи. Он был так утомлен, что мог начать повествование только через три месяца. Затем, ровно через три месяца в двенадцать часов ночи начал продолжать, а я записывать его повествование.
***Как врач, да еще с пропуском, я находился на привилегированном положении, ибо большинство заключенных врачей пропусков не имели, и многие завидовали мне, что я имею возможность ходить за зоной без конвоя и общаться там с вольными гражданами. По работе приходилось ездить в Воркуту, видеть там множество каторжан с сроками от десяти до двадцати пяти лет, с белыми номерами на шапках, рукавах, спине и левой ноге, осужденных царем Иосифом Кровавым. Все они, молодого и среднего возраста, с угрюмыми серыми лицами живых покойников. Они добывали каменный уголь в шахтах и строили город Воркуту.
[Особорежимная пятнадцатая]
В послевоенные годы в Печорский концлагерь начали поступать воины, возвратившиеся из плена и не пленные. Свои доморощенные для них шемякинские суды и особые совещания зеленой и широкой сталинской улицей направляли [их] в концлагеря, каторгу и ссылку по необъятным просторам царя Иосифа Российского.
На одной из колонн во время медицинского осмотра я обратил внимание на одного заключенного с редкой фамилией Марсов, знакомой по рассказам о Старотопной республике девятьсот пятого года. Я знал, что с такой фамилией в то время активно участвовал революционер Марсов, потом сидевший в Смуровской тюрьме. В число отобранных больных в лазарет я присоединил и Марсова, там положил его в свое отделение барака. В свободное время от работы, по вечерам приглашал Марсова[177] в свой кабинет. С начала знакомства объяснил ему: «Я из Старотопного, помню сам и по рассказам других о пятом годе, о Старотопной республике и слышал, да и припоминаю — мне тогда было семь лет — ваше боевое участие в революции».
— Да, хоть мы и в печальных условиях, но приятно встретиться с молодым, но старым знакомым, да к тому же и врачом, и вы мне поможете лучше сохранить здоровье и жизнь на работе в лазарете. Заранее примите, доктор,
