Лев Толстой. Свободный Человек - Павел Валерьевич Басинский
Но есть в этом тайном дневнике и другие признания: «Софья Андреевна спокойна, но так же чужда»; «Нынче с утра тяжелое чувство, недоброе к ней, к Софье Андреевне. А надо прощать и жалеть, но пока не могу»; «Ничего враждебного нет с ее стороны, но мне тяжело это притворство с обеих сторон». И наконец: «Нынче думал, вспоминая свою женитьбу, что это было что-то роковое. Я никогда даже не был влюблен. А не мог не жениться…»
По дневникам Толстого можно судить о его истинном отношении к Софье Андреевне в последние месяцы жизни. Здесь были и любовь, и привычка, и жалость к ней, и ужас перед ее поведением, и постоянное желание уйти, и понимание того, что уход станет жестоким поступком по отношению к больной жене.
В конце жизни Толстого они с женой поменялись местами. Одиночество Софьи Андреевны в собственном доме было таким же, как одиночество Толстого в начале его духовного переворота. И в обоих случаях речь шла о «безумии». Как Толстого подозревали в том, что он «сошел с ума», так и его супругу воспринимали либо сумасшедшей, либо симулирующей сумасшествие. Несмотря на диагноз Россолимо, все противники Софьи Андреевны, включая родную дочь, были уверены, что она не больна, а только притворяется больной. Наиболее грубо это мнение отразилось в дневнике Варвары Феокритовой.
Она пишет, что «мнимое» безумие Софьи Андреевны началось, когда та стала подозревать, что в Мещерском Толстой и Чертков составляют завещание против нее. В это время графиня спешно готовила новое издание сочинений мужа, которое, считала она, после смерти автора будет особенно хорошо раскупаться. Но если Толстой завещает всё Черткову, она прогорит. Отсюда ее болезненный интерес к дневникам мужа с 1900 года, которые хранились у Черткова (дневники до 1900 года она отдала на хранение сначала в Румянцевскую библиотеку, потом в Исторический музей). Нет ли в них «завещания», подобного тому, что было в дневнике 1895 года? Феокритова утверждает, что когда Саша по просьбе Толстого привезла в яснополянский дом дневники от Черткова, Софья Андреевна стала просматривать их, бормоча: «Нет ли здесь завещания?» По мнению Феокритовой, она лаской, угрозами, истериками и шантажом хотела добиться главного: уничтожения завещания, если оно имеется. Когда она похитила тайный дневник мужа и узнала, что такое завещание существует, ситуация стала невыносимой.
Дневник Феокритовой до сих пор не опубликован, хотя Н. Н. Гусев готовил его к печати еще в 1930-е годы. Это самый безжалостный по отношению к жене Толстого документ, написанный человеком, которого она сама же взяла в свой дом в качестве машинистки для перепечатки ее мемуаров «Моя жизнь». Но беда в том, что мнение Феокритовой разделяли почти все участники этой истории, а самое главное — склоняли к этой точке зрения Толстого.
На стороне Софьи Андреевны оставались только двое ее сыновей — Лев и Андрей. Ничего удивительного, что она вызвала их к себе в Ясную Поляну. Но именно они своим присутствием определили окончательное решение Толстого лишить семью всех прав на его литературное наследство.
«Приехал Лёва, — записывает Толстой в дневнике 4 июля. — Небольшой числитель, а знаменатель ∞».
«Сыновья, Андрей и Лев, очень тяжелы, хотя разнообразно каждый по-своему», — пишет он. «Андрей просто один из тех, про которых трудно думать, что в них душа Божья (но она есть, помни)». «Льва Львовича не могу переносить. А он хочет поселиться здесь».
За несколько дней до того, как в Телятинках, в доме Черткова, Толстой подписал третий, исправленный и дополненный вариант формального завещания, в котором, в случае смерти Саши, его наследницей объявлялась дочь Татьяна, между Толстым и сыном Львом разыгралась скандальная сцена.
«Жив еле-еле, — пишет Толстой в дневнике 11 июля. — Ужасная ночь. До 4 часов. И ужаснее всего был Лев Львович. Он меня ругал, как мальчишку…»
В ночь на 11 июля Софья Андреевна потребовала, чтобы муж отдал ей дневники, которые хранились у Черткова, и получила отказ. Она отправилась на балкон, куда выходила комната мужа, легла там на доски и начала громко стонать. Безумие ее поведения подтверждается ее собственным дневником, в котором она пишет, что в тот момент она «вспоминала, как на этом же балконе 48 лет тому назад, еще девушкой, я почувствовала впервые любовь Льва Николаевича. Ночь холодная, и мне хорошо было думать, что где я нашла его любовь, там я найду и смерть».
Толстой вышел на балкон и попросил жену уйти. Она пообещала «убить Черткова», побежала в сад и легла на сырую землю. В темноте ее искали несколько человек и нашли с помощью пуделя Маркиза. Но на просьбы вернуться домой она отвечала, что пойдет лишь в том случае, если за ней придет муж.
Лев Львович пошел к отцу.
«— Она не хочет идти, — сказал я, — говорит, что ты ее выгнал.
— Ах, ах, Боже мой! — крикнул отец. — Да нет! Нет! Это невыносимо!
— Пойди к ней, — сказал я ему, — без тебя она не придет.
— Да нет, нет, — повторял он вне себя от отчаяния, — я не пойду.
— Ведь ты же ее муж, — тогда сказал я ему громко и с досадой, — ты же и должен всё это уладить.
Он посмотрел на меня удивленно и робко и молча пошел в сад».
Даже в описании Льва Львовича сцена выглядит неприятно. Еще хуже она смотрится в дневнике Гольденвейзера. «Софья Андреевна требовала, чтобы Л. Н. пришел за ней. Лев Львович пошел к отцу, кричал на него, ругал его, дошел до того, что назвал его “дрянью”».
В дневнике Гольденвейзера от 17 июля есть рассказ о том, как Толстой в Телятинках переписывал завещание:
«Чертков привел Л. Н. наверх. Л. Н., здороваясь со мной, два раза крепко пожал мне руку. Он сел за стол и попросил меня диктовать с данного Муравьевым текста, тождественного со старым, но с прибавкой, что на случай смерти Александры Львовны раньше Л. Н. — всё переходит Татьяне Львовне.
Л. Н. был, видимо, взволнован, но писал быстро и не ошибался. Когда он дописал, то сказал мне:
— Ну вот, как хорошо!»
Однако впопыхах Толстому забыли продиктовать слова «находящимся в здравом уме и твердой памяти». Там было просто: «составлено, написано и подписано графом Львом Николаевичем Толстым». В этом виде завещание не имело законной силы. На его исправление потребовалось пять дней.
Двадцать второго июля 1910 года в лесу близ деревни Грумант он еще раз переписывает и подписывает на этот раз уже окончательный текст юридического завещания.
История создания этого текста подробно описана в воспоминаниях секретаря
