Лев Толстой. Свободный Человек - Павел Валерьевич Басинский
«Лев Николаевич сел на пень и вынул прицепленное к блузе английское резервуарное перо, попросил нас дать ему всё нужное для писания. Я дал ему бумагу и припасенный мной для этой цели картон, на котором писать, а Александр Борисович (Гольденвейзер. — П. Б.) держал перед ним черновик завещания. Перекинув ногу на ногу и положив картон с бумагой на колено, Лев Николаевич стал писать: “Тысяча девятьсот десятого года, июля дватцать второго дня”. Он сейчас же заметил описку, которую сделал, написав “двадцать” через букву “т”, и хотел ее переправить или взять чистый лист, но раздумал, заметив, улыбаясь:
— Ну, пускай думают, что я был неграмотный.
Затем прибавил:
— Я поставлю еще цифрами, чтобы не было сомнения. И после слова “июля” вставил в скобках “22” цифрами. Ему трудно было, сидя на пне, следить за черновиком, и он попросил Александра Борисовича читать ему. Александр Борисович стал отчетливо читать черновик, а Лев Николаевич старательно выводил слова, делая двойные переносы в конце и в начале строк, как, кажется, делалось в старину и как сам Лев Николаевич делал иногда в своих письмах, когда старался особенно ясно и разборчиво писать.
Он сначала писал строчки сжато, а когда увидел, что остается еще много места, сказал:
— Надо разгонистей писать, чтобы перейти на другую страницу, — и увеличил расстояния между строками.
Когда в конце завещания ему надо было подписаться, он спросил:
— Надо писать “граф”?
Мы сказали, что можно и не писать, и он не написал.
Потом подписались и мы — свидетели. Лев Николаевич сказал нам:
— Ну, спасибо вам».
Одновременно Толстому была передана бумага от Черткова — важнейшее дополнение к завещанию: все права на сочинения и рукописи Толстого переходили к Саше только формально, а реальным их распорядителем являлся Чертков.
Вечером того же дня, когда Толстой написал тайное завещание против своей жены, Чертков приехал в гости в Ясную Поляну. Секретарь Валентин Булгаков писал: «Когда я вспоминаю об этом вечере, я поражаюсь интуиции Софьи Андреевны: она будто чувствовала, что только что произошло что-то ужасное, непоправимое… По отношению к гостю, да и ко всем присутствующим держала себя грубо и вызывающе. Понятно, как это на всех действовало. Все сидели натянутые, подавленные. Чертков — точно аршин проглотил: выпрямился, лицо окаменело. На столе уютно кипел самовар, ярко-красным пятном выделялось на белой скатерти блюдо с малиной, но сидевшие за столом едва притрагивались к своим чашкам чая, точно повинность отбывали. И, не засиживаясь, скоро все разошлись».
Двадцать пятого июля, собрав вещи и взяв с собой пузырек с опиумом, графиня поехала в Тулу на коляске, посланной на вокзал встретить сына Андрея. У нее было смутное намерение то ли уехать навсегда, то ли покончить с собой. Перед отъездом она написала записку, которую предполагала отправить в газеты:
«В мирной Ясной Поляне случилось необыкновенное событие. Покинула свой дом граф[иня] Софья Андреевна Толстая, тот дом, где она в продолжение 48 лет с любовью берегла своего мужа, отдав ему всю свою жизнь. Причина та, что ослабевший от лет Лев Ник. подпал совершенно под вредное влияние господина Ч…..ва, потерял всякую волю, дозволяя Ч…..ву, и о чем-то постоянно тайно совещался с ним. Проболев месяц нервной болезнью, вследствие которой были вызваны из Москвы два доктора, графиня не выдержала больше присутствия Ч…..ва и покинула свой дом с отчаянием в душе».
На вокзале Андрей, увидев ненормальное состояние матери, заставил ее вернуться вместе с ним в усадьбу.
Двадцать седьмого июля Лев и Андрей допрашивали Сашу, не написал ли отец завещания. Наконец, Андрей отправился к отцу и задал ему прямой вопрос: не сделал ли он какого-нибудь письменного распоряжения на случай своей смерти? Солгать Толстой не мог. Сказать правду тоже не мог. В этом случае весь гнев жены и сыновей пал бы на Сашу. Он ответил, что не желает это обсуждать. Но фактически это было признанием существования завещания.
Толстой оказался в ловушке. Он не мог лгать и не мог сказать правду. В этом же положении оказалась и Саша, которую он сам воспитал в том духе, что лгать кому-то в глаза нельзя.
Тридцатого числа в Ясную Поляну приехал биограф Толстого П. И. Бирюков. Ему как доверенному лицу рассказали о завещании. И «Поша», как называли его близкие, выразил свое неодобрение. Он сказал Толстому, что держать такой документ в тайне неправильно. Он был потрясен интригами, которые происходили в Ясной. И Толстой сам понял, что сделал что-то не то.
«Очень, очень понял свою ошибку, — пишет он в дневнике. — Надо было собрать всех наследников и объявить свое намерение, а не тайно. Я написал это Черткову».
Вот это письмо:
«Вчера говорил с Пошей, и он очень верно сказал мне, что я виноват тем, что сделал завещание тайно. Надо было или сделать это явно, объявив тем, до кого это касалось, или всё оставить, как было, — ничего не делать. И он совершенно прав, я поступил дурно и теперь плачусь за это. Дурно то, что сделал тайно, предполагая дурное в наследниках, и сделал, главное, несомненно дурно тем, что воспользовался учреждением отрицаемого мной правительства, составив по форме завещание. Теперь я ясно вижу, что во всём, что совершается теперь, виноват только я сам. Надо было оставить всё, как было, и ничего не делать…»
Кому он это писал?! Человеку, который шесть лет вел сложнейшую конспиративную работу по организации завещания Толстого в свою пользу. Что означали для него слова «ничего не делать»? То, что всё наследие Толстого достанется жене и детям.
В течение десяти дней ошеломленный Чертков сочинял ответ своему учителю. В этом письме он подробно рассказал (!) Толстому, как готовилось завещание и что руководило завещателем (то есть самим Толстым), когда он его подписывал. Он как будто восстанавливал память своего кумира, рассказывая ему о том, что он сделал сам, своей рукой. И Толстой опять уступил…
«Пишу на листочках, потому что пишу в лесу, на прогулке. И с вчерашнего вечера и с нынешнего утра думаю о Вашем вчерашнем письме. Два главные чувства вызвало во мне это Ваше письмо: отвращение к тем проявлениям грубой корысти и бесчувственности, которые я или не видел, или видел и забыл; и огорчение и раскаяние в том, что я сделал Вам больно своим письмом, в котором выражал сожаление о сделанном. Вывод же, какой я сделал из письма, тот, что Павел Иванович был неправ и также неправ и я, согласившись с ним, и что я вполне
