Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
В феврале начальник санчасти послал меня обследовать одну из колонн в пятнадцати километрах от Хановейского лазарета по линии железной дороги. С утра стояла ясная, тихая погода с небольшим морозом. Через три часа я пришел на колонну, провел физический осмотр, пообедал у фельдшера колонны, выпил стакан чаю. Фельдшер просил остаться ночевать, но я торопился зайти к Тане, где каждая встреча так много приносит нам счастья.
По дороге в лазарет поднялся ветер при температуре в тридцать пять градусов холода. Одет тепло: полушубок, плащ, ватные брюки, валенки, шапка-ушанка, теплые меховые рукавицы. Но я не учел, что ветер поддувал в левый бок полушубка, который неплотно прилегал к телу-груди. Не доходя полтора километра до лазарета — вдруг сильно закашлялся каким-то глубоким кашлем, из глубины груди, что пришлось остановиться на две минуты, чтоб откашляться.
По приходе в лазарет нужно было сходить в санчасть и доложить о выполненной работе, но идти не хотелось — почувствовал общее недомогание. Лег отдохнуть, а потом сходить в санчасть и зайти к Тане. Но через полтора часа состояние ухудшилось. Смерил температуру — тридцать восемь и восемь десятых. Тогда я решил сегодня никуда не ходить, разделся и лег на кровать у себя в комнате при бараке больных. Кашель и боли в груди усилились.
Пришел врач-терапевт Григорьев, собрат по заключению, осмотрел и сказал: «Ну, коллега, диагноз уточним завтра, к концу вторых суток, а пока предварительно — воспаление левого легкого, а вернее бронхо-плевропневмония. В основе в обоих случаях лечение одно и то же. Вот тебе белый стрептоцид, принимай». Насыпал на стол кучу стрептоцидных таблеток и ушел.
Назавтра и на следующий день состояние ухудшилось. Собрались все восемь врачей лазарета на консилиум и посоветовали перейти на лечение в терапевтический корпус больных. И вот я в терапевтическом отделении лазарета. Проходят дни, первая, вторая неделя — улучшения нет. Ежедневно по утрам у моей койки собирается консилиум врачей. Выслушивают, выстукивают и молча уходят в кабинет на совещание, на котором, как я узнал по выздоровлении, предрекали мне печальный исход заболевания. Но они не знали того, что мне надо было жить вдвойне, потому что здесь, близ меня находилась Таня, и того, что хотелось жить и умереть в России, а не здесь, в холодной, дикой и пустынной тундре в вечной полумерзлой земле.
И часто в долгие бесконечные заполярные ночи просыпался и думал горькие думы: похоронят на общем кладбище заключенных под номером на фанерной дощечке, которая через полгода истлеет. Родным сообщат мои друзья по заключению, Таня придет только на кладбище — ей нельзя пройти, и ее не пустят ко мне в зону лазарета. Ведь заключенные лишены всех гражданских и человеческих прав, они объявлены вне закона. Их десятки тысяч похоронено в Печорлаге, в гробах и без гробов, одетых в белье и голых без белья, и никто не узнает о дне их смерти и месте погребения — об этом начальство не сообщает — ведь они не марксиды.
Эти мрачные свинцовые думы неотступно преследуют каждого заключенного, а тем более тяжелобольных, и мысли вольные, неудержимые мысли несутся потоком к далекому и так милому и дорогому прошлому, к годам детства, юношества и зрелости, пролетевшим на воле до заключения. А теперь ни на один час думы мои не покидают Таню, и знаю, что и ее все мысли со мною: ей в первый же день сообщили мои друзья через Николая Павловича.
Прошлая жизнь заключенного до заключения, какова бы тяжела она ни была — здесь в концлагере она кажется прекрасной, становится источником утешения, духовной силой, ибо настоящее мрачно, будущее безотрадно, покрыто тьмой неизвестности, и, естественно, каждый заключенный живет своим прошлым, воспоминаниями, а работа, особенно общая, неквалифицированная, выполняется по принципу: не делай всего того, что можно сделать завтра, ибо подневольный труд — рабский труд, убивающий душу и сердце человека.
Много раз приходилось видеть и слышать, как лагерное начальство — чиновники инспектировали заключенных на колоннах, и в лазарете говорили тому или другому заключенному, который внешне выглядит полным: «Что, наел физиономию, а работать не хочешь». А тому, кто исхудал от работы, холода и голода, от тоски в неволе: «Что, дошел, работать не хочешь».
Так в том и другом случае заключенный виноват, не прав, а право только чиновное начальство — тот, кто ничего не производит, а только потребляет.
***Диагноз моей болезни был ясен, но не было в лазарете только что появившегося пенициллина[176]. В лечебно-санитарном отделе Печорлага, в Абезе, пенициллин имелся. Когда начальник санчасти сообщил, чтоб выслали для заболевшего заключенного врача Трудникова немного пенициллина, то тамошние чиновники негодовали: как это врач мог заболеть воспалением легких, ведь он на лечебной работе, а не на общих работах! Все же один флакон пенициллина в пятьсот тысяч единиц прислали, и, как мне кажется, что после применения пенициллина наступил перелом болезни, я начал медленно выздоравливать.
Через три недели болезни стал вставать с койки, ходить вдоль стены, а потом по палате и коридору больницы. Мучительно хотелось быть с Таней, с мыслями о Тане ложился спать и пробуждался. Чтоб отвлечься от гнета мрачных мыслей, я часто просил других, не тяжело больных по палате, рассказывать или что-нибудь читать — рассказы и чтение отвлекали от мрачных дум болезни и благотворно влияли на исход ее. На третьей неделе болезни мне страстно захотелось поесть хороших мясных щей из говяжьего мяса и ухи из свежей рыбы, и это желание было настолько сильное, что я был уверен в том, что если поем того и другого, то выздоровлю. Я знал, что начальник лазарета хорошо относится к заключенным врачам, и вот к нему я обратился с своей просьбой. Там дома в поселке его жена сварила прекрасные говяжьи щи и принесла мне большую кастрюлю в палату.
Во время болезни через Николая
