Елизавета Федоровна - Дмитрий Борисович Гришин
О душе любимого она молилась неустанно. Помимо храмов посещала место его гибели, где за оградой стоял белый крест. Ее спальня в Николаевском дворце стала напоминать монашескую келью – белые стены, иконы, горящие лампады, а в углу деревянное распятие, в котором находились обрывки одежды, бывшей на Сергее Александровиче в тот страшный день. «Теперь по вечерам, – признавалась Великая княгиня императрице Марии Федоровне, – перед тем, как лечь спать, я говорю “спокойной ночи”, молюсь и засыпаю с миром в сердце и душе». Дорогой супруг постоянно, хоть и незримо оставался рядом, продолжая поддерживать и укреплять. Бросив вызов безжалостной смерти, Елизавета Федоровна отныне жила и трудилась за двоих – за себя и за Сергея.
Лето она провела в Ильинском, создав там госпиталь для раненых, а осенью вернулась в Москву. Комитет Великой княгини по оказанию помощи семьям лиц, призванных на войну, начал готовить благотворительную выставку картин под девизом «Помощь семьям богатырей». Продолжалась забота и о самих героях. Арендовав дом вблизи Кремля, Елизавета Федоровна устроила в нем еще один госпиталь, который стала часто посещать и в котором, из-за общей нехватки медперсонала, иногда ассистировала врачам. А ситуация в городе становилась все напряженнее, и работать в таких условиях было все труднее. Еще летом на одном из докладов московских властей Николай II начертал резолюцию: «Где мои верноподданные слуги?» После гибели Сергея Александровича в Первопрестольную назначался то один, то другой генерал-губернатор, но остановить нараставшую крамолу не удавалось. В начале октября по призыву революционных партий Москву охватила политическая стачка. В считаные дни, начавшись на транспорте, она парализовала весь город – остановились фабрики, заводы, электростанции, был отключен водопровод, не работали почта и телеграф, закрылись магазины. Царский Манифест 17 октября о политических свободах и о созыве парламента не остудил горячие головы – напротив, почуяв запах победы, экстремисты бросили клич о свержении строя, и защититься от них казалось невозможным. «В Москве полная анархия власти», – докладывал царю глава правительства С. Ю. Витте.
Елизавета Федоровна отдавала себе полный отчет в том, что происходит вокруг. «Все идет от худшего к худшему, – писала она брату, – и не надо строить иллюзий, что через несколько месяцев наступят лучшие дни. Мы живем во времена революции. Как все обернется – не знает никто, потому что правительство слишком слабое, кажется, его нет вовсе. Физически мы себя чувствуем очень хорошо, у нас крепкие нервы, мы не думаем переезжать. Ничто не может заставить меня покинуть это место. Конечно, если случится самое худшее, я всегда смогу отправить детей Павла туда, где безопасно. Но сама я или буду жить или умру здесь. Я как будто вросла в это место, и мне не страшно. Я вполне спокойна и счастлива, да, счастлива сознавать, что мой дорогой находится близко к Богу и что он не переживает это ужасное время». Своих намерений она не оставила и когда закрыли Кремль, введя пропускную систему, и когда Николаевский дворец заполнили солдаты охраны, способные в любой момент направить штыки на жильцов, и когда на улицах начали раздаваться одиночные выстрелы. Со всей серьезностью, заботясь прежде всего о племянниках, Великая княгиня вместе с генералом Леймингом рассматривала возможности укрыться в кремлевских подземельях или покинуть крепость через тайные ходы. О собственной безопасности не тревожилась. В том же письме Эрнсту есть и такие строки: «Наша жизнь готовит нас к следующей, и мы должны быть готовы так, как только наши слабые души могут, – чтобы идти в наше Настоящее жилище».
Однажды вечером неожиданно для всех Елизавета Федоровна отправилась в свой ближайший госпиталь – требовалось ее участие в срочной операции. Отказавшись от кареты, чтобы не привлекать к себе внимания, она пешком покинула Кремль и сопровождаемая только Леймингом погрузилась в темноту московских улиц. Прошло довольно много времени, но она не возвращалась. Оставшиеся дома дети не знали, что и подумать. При всеобщем озлоблении в городе с представительницей правящей Династии могло случиться все что угодно, к тому же на ночных улицах вовсю орудовали бандиты и мародеры. Наконец Великая княгиня вернулась, и возбужденная племянница, забыв обо всех нормах, принялась ее отчитывать за безрассудство, за неоправданный риск, за чрезмерную привязанность к раненым. Тетя молчала, но когда Мария добавила, что дядя Сергей не одобрил бы такого поступка, она заплакала. Как объяснить девочке-подростку то одиночество и отчаяние, что переполняли душу и отступали только в заботах о других, ту отзывчивость к чужому горю, что всегда жила в сердце и сейчас требовала большой активности? Тем не менее доводы о взгляде супруга оказались убедительными. Посещать госпиталь Елизавета Федоровна стало только в светлое время суток.
С наступлением зимы появилась возможность выехать с детьми в Царское Село на именины Государя. Провидение хранило Елизавету Федоровну. Временно покинув Москву, она избежала, как оказалось, огромной опасности, подошедшей уже вплотную. Праздник святителя Николая (тезоименитство императора) Первопрестольная отметила торжественным богослужением в Кремле, после чего на Красной площади при массовом стечении народа состоялся молебен. Везде соблюдался порядок, в театрах публика пела гимн «Боже, Царя храни!». Но буквально со следующего дня город залихорадило. Возобновились забастовки, начали возводиться баррикады, зазвучали выстрелы. Новый генерал-губернатор, адмирал В. Ф. Дубасов решительно взялся за пресечение бунта; в ответ по призыву большевиков началось давно подготовленное вооруженное восстание. Завязались уличные бои, отдельные районы стали напоминать театр военных действий, счет жертв с обеих сторон шел на десятки, а затем на сотни.
Елизавета Федоровна была вынуждена остаться под Петербургом. «Революция грянула во всю мощь, – сокрушалась она в письме вдовствующей императрице, – а моя задержка очень и очень некстати, ведь нужно продолжать труднейшее дело… О, какое жестокое время для нашей дорогой родины, какая повсюду ужасная скорбь! Если бы давно были приняты энергичные меры, может быть, меньше было бы пролито крови. А теперь это неизбежно. В будущее не заглянешь, но мы можем молиться и надеяться, что доживем до лучших времен». Однако просто ждать она не могла, это казалось пыткой. Обращаясь к управляющему своим Двором графу Г. Г. Менгдену, Великая княгиня с горечью восклицала: «Я себя чувствую здесь как заграницей, я порываю связь с Москвой, а между тем мой долг заняться теперь помощью несчастным жертвам восстания. Я попросту считаю себя подлой, оставаясь здесь, предпочитаю быть убитой первым случайным выстрелом из какого-нибудь окна, чем сидеть тут сложа руки… Москва – настоящая, не анархисты, меня не поймет, если я не вернусь, и будет права… Я принадлежу Москве». Обратно до полного восстановления порядка ее не пускали по просьбе Дубасова. Слишком рискованно! Заочно ему, отвечая и благословляя его энергию и труды,
