Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

В день Св. Михаила Лорен явился рано утром с большим котлом, в котором кипели макароны; я поставил масло на жаровню, чтобы его растопить, и приготовил два блюда, усыпанные сыром пармезан, который мне принесли уже натертым. Я взял продырявленную ложку, и стал их перемешивать, подкидывая понемногу масло и сыр, пока не наполнил большое блюдо, предназначенное монаху, достаточным количеством того и другого. Макароны плавали в масле, заполнив блюдо до краев. Диаметр этого блюда примерно вдвое превышал ширину библии. Я взял его и поместил на большую книгу, которая лежала в дверях моей камеры; стоя спиной к Лорену, я взял и поднял все вместе и, повернувшись к нему лицом, сказал, чтобы он протянул руки, и заботливо и медленно ему все передал, так, чтобы масло, выплеснув из блюда, не попало на библию. Вручая ему этот важный груз, я не отрывал глаз от него, и с удовлетворением видел, что он не отводит своих глаз от масла, опасаясь его пролить. Он хотел отнести сначала макароны, а затем вернуться за библией, но я возразил ему со смехом, что тогда мой подарок потеряет всю свою красоту. Он принял его, наконец, пожаловавшись, что я добавил слишком много масла, и заявив, что если он прольет немного масла на библию, это будет не его вина. Я убедился в победе, увидев библию в его руках, потому что концы эспонтона, заложенного внутрь книги, были невидимы для него, когда он ее держал; они были загорожены его плечами, и он не смотрел и не интересовался ее углами. Единственным его усилием было держать блюдо горизонтально. Я следил за ним глазами, пока не увидел спускающимся тремя маршами ниже, чтобы пройти в прихожую камеры монаха, который, трижды высморкавшись, подал мне условный сигнал, что все перешло в полном порядке в его руки. Лорен вернулся мне сказать, что все прошло надлежащим образом.

Отец Бальби потратил восемь дней, чтобы проделать достаточное отверстие в своем потолке; он каждый раз маскировал отверстие эстампом, приклеивая его хлебным мякишом.

Восьмого октября он пишет мне, что провел всю ночь, трудясь над стеной, разделяющей нас, и не смог вытащить даже одного блока; он преувеличивал трудность разъединить кирпичи, соединенные слишком прочным цементом; он пообещал мне продолжить, и повторял во всех своих письмах, что наше соглашение оказалось более трудновыполнимым, и у нас ничего не получится. Я отвечал ему, что уверен в обратном. Увы! Я не был ни в чем уверен, но надо было действовать, либо все бросить. Как я мог ему сказать, что сам ничего не знаю? Я хотел выйти оттуда — вот все, что я знал, и я думал только о том, чтобы совершать шаги и двигаться вперед, и остановиться только тогда, когда я сочту, что препятствие непреодолимо. Я читал и понял из большой книги опыта, что не следует согласовывать большие предприятия, а лишь выполнять их, не споря с властвующей над нами во всем, что предпринимает человек, фортуной. Если бы я преподал эти высокие тайны моральной философии отцу Бальби, он бы счел, что я сумасшедший.

Работа его была трудна только в первую ночь; Но в последующие — чем больше он вытаскивал кирпичей, тем легче давались ему последующие. К концу своей работы он посчитал, что извлек из стены тридцать шесть кирпичей.

Шестнадцатого октября в восемнадцать часов, в тот момент, когда я развлекался переводом оды Горация, я услышал топот вверху над своей камерой и три легких удара рукой; я ответил тремя такими же ударами — это был согласованный сигнал, что мы не ошиблись. Он работал вплоть до вечера, и на следующий день написал мне, что если мой потолок состоит только из двух слоев досок, его работа будет окончена в тот же день, потому что доска была в дюйм толщиной. Он заверил меня, что проделает маленький круглый канал, как я и сказал, и что он боится не продырявить неожиданно последнюю доску; это было то, что я ему внушал, поскольку малейший признак крошек внутри моей камеры заставлял заподозрить их внешнее происхождение. Он заверил меня, что углубление дыры будет продолжаться до той поры, пока она не будет доведена до состояния, когда ее можно будет завершить в течение четверти часа. Я наметил этот момент на послезавтра, чтобы выйти из моей камеры ночью и больше в нее не возвращаться, потому что, имея компаньона, я был уверен, что за три-четыре часа мы сможем проделать отверстие в большой крыше Дворца дожей и выбраться наверх, а там воспользуемся одним из способов, которые предоставит нам случай, чтобы спуститься вниз. В тот же день, — это был понедельник, — в два часа пополудни, в то самое время, как отец Бальби работал, я услышал, как открылась дверь в зале, соседней с моей камерой; моя кровь заледенела, но я, не теряя времени [1322], постучал два раза — условный сигнал тревоги, по которому отец Бальби должен был быстро пролезть через дыру в трубе и вернуться в свою камеру. Минуту спустя я увидел Лорена, который попросил у меня прощения за то, что добавит к моей компании нищего, оборванца. Я увидел человека лет сорока-пятидесяти, маленького, худого, неказистого, плохо одетого, в черном круглом парике, которого развязали двое стражников. Я не усомнился, что это не мошенник, хотя Лорен назвал его таким в его присутствии, а это не вызвало возмущения у персонажа. Я ответил Лорену, что Трибунал — хозяин; принеся ему матрас, он ушел, сказав тому, что Трибунал будет давать ему десять су в день. Мой новый товарищ ему ответил:

— Бог ему за них воздаст.

Разочарованный этим фатальным препятствием, я рассматривал этого мошенника, которого выдавала его физиономия. Я подумал, что надо его разговорить, когда он начал сам, поблагодарив меня за предоставленный ему матрас. Я предложил ему есть со мной, и он поцеловал мне руку, спросив, не может ли он, тем не менее, отдавать те десять су, которые ему платит Трибунал, и я ответил, что да. Тогда он встает на колени и достает из кармана четки, оглядывая при этом камеру.

— Чего вы ищете, мой друг?

— Я ищу, извините, какой-нибудь образ Непорочной Девы Марии, потому что я христианин, — или, по крайней мере, какое-нибудь простое распятие, потому что я никогда так не нуждался обратиться к Св. Франциску Ассизскому, которого имя ношу я, недостойный, как в данный момент.

Я едва сдержал взрыв смеха, не столько из-за его христианского порыва, сколько из-за способа его выражения. Его просьба об извинении заставила меня предположить, что он принимает меня за иудея; я поспешил дать ему молитвенник Святой Девы, который он поцеловал, и, возвращая мне, скромно сказал, что его отец, надзиратель на галере, забыл научить его читать. Он сказал мне, что он богомолец пресвятой Розарии, перечислив мне большое количество ее чудес, которые я выслушал с ангельским терпением, и попросил у меня позволения обратиться к ней, поставив перед глазами святой образ, что был на фронтисписе моего часослова. После молитвы, которую я произнес вместе с ним, я спросил у него, обедал ли он, и он сказал, что умирает от голода. Я дал ему все, что у меня было; он поглотил все с собачьим аппетитом, выпил все вино, что у меня было, и, когда захмелел, начал плакать, а затем стал говорить, что с ним поступили неправильно и несправедливо. Я спросил у него о причине его несчастья, и вот его рассказ: