Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
Оба Боба были прекрасными учеными, но убежденными позитивистами. Наука есть факты — все иное от лукавого. Мы проспорили много часов. На определенном этапе этого спора я в шутку сказал: «Вы хотите, чтобы я провел корреляцию голубоглазых девушек на Поволжье с количеством там коровьих хвостов?» Я считал, что удачно пошутил, — мне, во всяком случае, было смешно. Но у них загорелись глаза: «А! За последние два десятка лет в Англии не было ни одной серьезной работы по сельской России. Какая прекрасная идея!» Мы разошлись, и по их предложению я «ушел подумать далее» о возможных альтернативах моей работе.
Наутро следующего дня мы встретились опять, и я сказал им, что чувствую глубокое неудобство. Моя страна (своей страной я считал Израиль) не дала мне стипендии и не проявила интереса к моей исследовательской работе. Университет Бирмингем создал мне условия для дальнейшей учебы, а я, вместо того чтобы поблагодарить, спорю. Темой моей исследовательской работы я избрал русскую революцию. В этой революции участвовали разные силы и социальные классы. Многие из социальных классов России исследовались и исследуются в немалой мере, как, для примера, рабочий класс — над этой темой работает в Нью-Йорке исследовательская группа профессора Леопольда Хаимсона. На мой взгляд, два важнейших социальных образования остаются недоизучены, хотя играли важнейшую роль в революции, — это крестьянство и интеллигенция. «Если вы считаете, что тема крестьянства ценнее, я готов взяться за ее изучение. К проблеме интеллигенции смогу вернуться позже».
На том и сошлись.
Жизнь и учеба в Бирмингемском университете
Я попал в общежитие Бирмингемского университета, что в немалой мере упростило мою жизнь. Место это было в двух шагах от университетского кампуса. Моим ежедневным окружением стали докторанты разных факультетов обществоведения — их было около двадцати, представлявших разные страны, дисциплины и направления мысли. Местом, где мы все еженедельно встречались, был Клуб хорошего кино. Им с прекрасным знанием дела руководил один из нас — будущий редактор раздела о кинематографе в одном из ведущих английских журналов. Докторанты встречались также на семинарах, посвященных методологии исследовательской работы.
Действовали дисциплинарные семинары. Семинар по линии социологии, в котором участвовали докторанты и некоторые студенты бакалавриата, возглавлял Джон Рекс. Профессор Чарльз Мэдж присутствовал, но в основном молчал. Я быстро сообразил, что профессор Мэдж очень мало знает census stricto, так как он был поэтом, известным и уважаемым среди гуманитариев. Когда после Второй мировой войны социология стала модной в Великобритании, многие университеты поспешили создать факультеты социологии, и оказалось, что не хватает возможных руководителей факультетов этой дисциплины. В Бирмингемском университете знали про работу Чарльза Мэджа как журналиста, собравшего интересные материалы, посвященные так называемому mass observation service. Это не была социология в смысле, придаваемом этому понятию в моем университете в Иерусалиме, что не помешало назначению Мэджа. Университет выбрал его руководить новосоздающимся факультетом социологии. Джон Рекс был полной противоположностью своего коллеги, возглавлявшего отдел. Социологию он знал и был этим популярен среди своих студентов. Ко мне отнесся очень дружелюбно.
Среди ведущих преподавателей университета, кроме Мэджа и Рекса, существовала также «тень» «старшего коллеги», которого не было в то время в Бирмингеме. Им был очень серьезный немецкий социолог Вильгельм Бальдамус (который из‑за сопротивления нацизму ушел в свое время из Германии и отказался от своего имени, предпочел называться Ги Бальдамус). В дни, когда я прибыл в Бирмингем, его там не было — он находился в Университете Бремена, где попробовал возобновить свою немецкую карьеру. В конечном счете условия в немецких университетах тех дней ему не подошли, и он вернулся в Бирмингем, но это случилось позже — после моего ухода оттуда. Только тогда мы встретились впервые и подружились. К этому времени туда прибыл профессор Стюарт Холл — первый редактор New Left Review, — который возглавил особое подразделение, исследовавшее проблемы культуры.
В начале этого периода мое знание английского языка было еще очень ограниченно, но по просьбе Мэджа и Рекса я согласился прочесть лекцию, посвященную темам моей исследовательской работы, которую в то время начинал. Это давалось мне трудно, но я ломаным языком изложил свои аналитические соображения. В конце того семинара Рекс похвалил меня за отвагу изложить свои взгляды, несмотря на трудности с английским. Во время семинара Мэдж глядел на меня с полуулыбкой, а после сказал: «Вы употребляли английский язык, как пещерные люди употребляли каменный топор, — грубо, но эффективно». Так я заработал комплимент у известного поэта и был благодарен ему за доброе слово, хотя социологом он, конечно, не был.
* * *
На первом из наших социологических семинаров Джон Рекс начал с определения того, чем собирается заниматься с нами в течение учебного года. Закончив, он улыбнулся, глядя в мою сторону, и, говоря про тему функционалистической социологии, бросил: «Вы, конечно, знаете все это, так как учились в Иерусалиме у профессора Айзенштадта». Когда закончилась эта встреча, одна из студенток подошла ко мне и спросила: «Вы и впрямь из Иерусалимского университета?» На мое «да» она продолжила: «Если это так, то с этой минуты мы враги — я из Багдада» — и вышла, хлопнув дверью. Я еще не пришел в себя от удивления, когда девушка, которая сидела около нее, прошагала тем же путем, демонстративно пожала мне руку и вышла в ту же дверь.
Вокруг меня хохотали, и на мой вопрос: «Что это было?» — я получил ответ: «Это
