Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
Что-то от всей этой истории отслоилось, что-то осело в «Бедной невесте».
Ход работы над пьесой подтверждает эту догадку. Такие важные лица, как Беневоленский и Хорьков, появились на сравнительно позднем этапе. В начале 1851 года Островский, казалось, был близок к завершению комедии и даже опубликовал в альманахе «Раут» одну из сцен. Но чтение друзьям написанного, их советы, разговоры с Аполлоном Григорьевым (в ту пору молодые «москвитяне» были особенно дружны и сплочены – только-только начиналась их совместная работа в журнале) разбудили в нем, наверное, желание многое переделать в пьесе.
О прототипах историк литературы вынужден говорить осторожно, и это понятно. То, как, каким образом из пережитого и слышанного, своего и чужого, воображения и опыта возникает несомненное в своей художественной реальности лицо, – всегда в конце концов остается авторской тайной. Образ Хорькова, по-видимому, получил какую-то закваску от Аполлона Григорьева, но не исключено, что в нем отразились и автобиографические черты. В неопубликованных доныне воспоминаниях В. А. Григорьева – а этот мемуарист весьма интересен нам как внук Аполлона Григорьева и Лидии Корш – читаем:
«З. Ф. Корш, между прочим, обрисована А. Н. Островским в драме “Бедная невеста” в лице главной героини, Марьи Андреевны. По-видимому, автор хотел показать отчасти предмету своего увлечения предстоящую судьбу, обрисовав яркими чертами безвыходное положение бедной девушки в условиях тогдашней русской жизни. Действующие лица драмы в значительной степени списаны с натуры. Кроме Марьи Андреевны в Хорькове изображен сам автор, в Милашине – Т. И. Филиппов. Беневоленский, Добротворский, Мерич – все это живые люди из числа тех, кого Островский встречал в семье Корш, частью в других местах. На самом деле, такого брака, как в драме, не было. З. Ф. умерла девушкой в начале 80-х годов»[232].
«Бедная невеста» долго не шла, не складывалась у Островского, пока он не напал на лично пережитый и психологически близкий ему материал – атмосферу отношений в семье Корш. Новые лица и линии действия несколько отяжелили постройку, быть может, сделали пьесу менее сценичной, зато они вдохнули живую жизнь в «литературность» начального замысла. Рассказы Григорьева о себе, его дружеские исповеди сплавились у Островского с собственными впечатлениями от дома Коршей той поры, когда он был увлечен Зинаидой, и все это помогло углубить психологическое содержание пьесы.
Летом 1851 года, гостя в Щелыкове в имении отца, Островский продолжал дополнять и переделывать пьесу. Осенью, прочтя новую комедию Писемского и вдохновившись ею, Островский счел необходимым еще «подкрасить» свою комедию, «чтобы после не краснеть за нее». Он нашел ее законченной лишь к декабрю 1851 года.
Ну какой же, скажите на милость, вертопрах и гуляка способен к столь упорной и сосредоточенной работе?
Наследник Гоголя?
Что же так долго молчит «замоскворецкий гений», человек, поспешно произведенный в наследники Гоголя? – с усмешкой спрашивали столичные литературные мудрецы. – И где его «Бедная невеста», о которой давно уже успели всех громко оповестить?
«Ждут с нетерпением “Бедной невесты”, – писал Г. Данилевский Погодину из Петербурга, – даже стихи сатирические пишут на Москву в тревожном ожидании этой комедии»[233].
Всем хотелось знать: повторится ли и на этот раз чудо «Банкрота».
Новая пьеса драматурга была по-разному важна для обоих враждующих станов русской журналистики. «Москвитяне» хотели бы ею подтвердить, что первая комедия Островского – не счастливый случай, не «гриб», по выражению князя В. Ф. Одоевского, «выдавившийся из земли, просоченной всякой гнилью», и журнал приобрел сотрудничество прочного, крупного таланта, который будет определять пути литературы. Петербургские же журналисты, и прежде всего Панаев и Краевский, ожидали новой комедии Островского настороженно и ревниво, готовые при возможной неудаче посмеяться над самохвальством «Москвитянина» и его новообретенного пророка.
Пьеса еще не была опубликована, а о ней уже шла между Москвой и Петербургом оживленная переписка. «Остр[овский] написал… новую комедию, которую будет на этой неделе читать у графини», – сообщал 24 декабря 1851 года Е. М. Феоктистов Тургеневу[234].
«Пожалуйста, напишите мне тотчас – какое впечатление произведет на вас комедия Островского, – отвечал ему Тургенев. – Мне почему-то кажется, что это должна быть хорошая вещь». «Напишите тотчас» – как будто речь идет о неотложном личном интересе[235].
Наконец, в начале декабря 1851 года Островский решился начать публичные чтения пьесы. Прежде всего он, как обычно, прочитал комедию кружку друзей, потом в салоне Ростопчиной. Слушатели хвалили пьесу, и, как бывает в таких случаях, каждый хвалил за свое и выклевывал из содержания то, что ему хотелось.
Шевырев нашел в ней повод для филиппики против Запада. После чтения у Ростопчиной он делился с Погодиным своими впечатлениями: «Мне кажется, многие характеры здесь схвачены глубже из жизни – и приятно видеть то, что автор идет вперед и в понимании жизни и искусства. Это не то, что раки западные: прогресс на языке, а попятные шаги на деле»[236].
Ростопчина, верная своему вкусу, сравнивала «Бедную невесту» с фламандскими этюдами и французской беллетристикой: «“Бедная невеста”, картина и этюд самого нежно-отчетистого фламандского рода; она произвела на меня такое же впечатление, как некогда прелестная повесть Сент-Бёва “Кристен” в Revue des deux mondes. Характеры просты, обыкновенны даже, но представлены и выдержаны мастерски; девушка мила и трогательна до крайности, но, может быть, не все и не вдруг поймут это произведение, которое, впрочем, займет свое место. У Островского комизм граничит всегда с драматическим элементом, а смех переходит в слезы; тепло, и хоть тяжело, а не оставляет озлобленья, как… многие другие!»[237]
Сам Погодин отнесся к комедии благожелательно, но сдержанно, указав автору на ряд композиционных несовершенств и технических промахов, которые просил исправить до печати: «Хорькова сделать лучше кандидатом из Семинарии, а не Университета… Надо бы мотивировать хоть одним словом, пояснее, почему Марья Андреевна приняла Мерича в день свадьбы… Разговор свах надо бы отделать получше в конце… Надо бы финал как-нибудь»[238] и т. п. Советы Погодина были неглупы. К некоторым его замечаниям Островский прислушался.
Да и как не прислушаться, если пьесу все равно надо было отдавать в «Москвитянин». Преследуемого нуждой автора не оставляла забота, как бы заставить на этот раз раскошелиться прижимистого издателя.
«Михайло Петрович, – писал ему Островский 30 января 1832 года, – завтра, т. е.
