Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
Центральная фигура пьесы, Мария Андреевна, долго не давалась автору, да это и понятно: тут была первая попытка представить в сочувственном свете страдающую молодую женскую душу, историю девушки-бесприданницы. Вокруг нее вьется хоровод молодых людей, привлеченных ее красотой, она же обстоятельствами приведена к замужеству с человеком богатым и преуспевающим.
Простая эта история таила в себе полемическое жало. Островский хотел представить все противоречие «идеального», воспитанного литературой взгляда, романтической «фразы» о любви, с трезвой прозой жизни. Пьеса вторгалась в современные споры о «лишних людях», героях времени.
В петербургском фразёре Зориче (потом он назван Меричем), которому ничего не стоит вскружить голову молоденькой девушке, Островскому хотелось скомпрометировать фальшивую романтическую позу, опозорить ее с точки зрения жизни, разума, здравого смысла. Мерич – это выдохшийся, измельчавший лермонтовский герой, Грушницкий, подражающий Печорину. Даже фамилия его несет в себе некоторый литературный намек («лермонтовское» имя – Мери, и окончание, как в фамилиях известных героев, – Вулич, Звездич, Казбич). В одном из черновиков Островский заставлял Марью Андреевну держать в руках книгу Лермонтова, а Зоричу влагал в уста чисто «печоринские» рассказы о легких победах над женскими сердцами.
«Марья Андреевна (задумывается). Вы пишете что-нибудь?
Зорич. Нет, иногда стихи. Но я желал бы написать один эпизод из моей жизни. Это было прошлым летом. Но, может быть, это будет для вас неинтересно.
Марья Андреевна. Ах, нет, расскажите, сделайте милость.
Зорич. Это было летом. Она, я вам не назову ее имени, была с мужем в Сокольниках. Был один из тех восхитительных вечеров, когда луна разливает повсюду свой таинственный свет, а воздух дышит упоением и сладострастием. Я вошел к ним. Деревья бросали длинные тени, я вошел, окутавшись плащом…»[226]
И дальше – ночные цветы, луна, рука, судорожно сжимающая письмо, неожиданное признание…
Островский высмеивал в Зориче томления и вожделения, которым придается оттенок общественного страдания, прихоть, загримированную под гражданскую скорбь. Удивляясь рассказу Зорича, который хвастает, что увез жену у мужа, Марья Андреевна спрашивает его, зачем он это сделал. «Зачем, в том-то и вопрос, – отвечает Зорич. – Я и сам дорого дал, если бы мне сказал кто-нибудь, зачем я это сделал. Одно: я ее любил, она меня тоже любила. Мне нужно было, по мнению общества, отказаться от любви, задушить в себе возвышенную и пламенную страсть. Я этого не сделал, я ее увез, Марья Андреевна».
Эти откровенно насмешливые выпады, близкие по тону литературной пародии, были смягчены в окончательном тексте пьесы, но суть характера Мерича осталась прежней. Обаяние разочарованного романтического героя, ставшее расхожей монетой в литературе 1840-х годов, требовало отпора средствами искусства.
«Не вина Пушкина и Лермонтова, – писал в 1851 году в «Москвитянине» Аполлон Григорьев, – что типы, в известное время истинные и поэтические, мелеют и испошляются от беспрестанных повторений»[227].
В своей комедии Островский свел «разочарованного» героя, который эксплуатирует позу гонимого, непризнанного обществом скитальца, с чистой сердцем, но книжной, начитавшейся барышней и горьким опытом жизни развенчал эту книжную поэзию.
Мерич был в общем-то ясен автору сразу, и работа над этим образом свелась в основном к отделке деталей, лишению его карикатурных черт, на которые сначала соблазнялось перо. С некоторыми другими лицами комедии Островский, по-видимому, испытывал затруднения. Он не видел их вживе, и работа шла вяло, со скрипом, пока некоторые личные впечатления и воспоминания не дали пищи воображению автора.
Осведомленный биограф Островского С. В. Максимов, ссылаясь на «живых комментаторов» «Бедной невесты» (вероятно, Т. И. Филиппова и И. Ф. Горбунова), утверждает, что в комедии отразились положения и типы «ближайшей среды», окружавшей драматурга, и это естественно для поры, когда горизонты автора не были так широки, как впоследствии. «При обобщении характерных черт действующих лиц комедии, – писал Максимов, – свободно и естественно могли подвернуться те, которые присущи некоторым друзьям автора, может быть, из его же кружка…»[228] Максимов указывал на сходство семьи Незабудкиных с одной известной московской семьей, говорил, что в Беневоленском знающие люди находят черты, схожие с известным оригиналом, профессором римского права, а в Хорькове отмечал свойства бесхарактерных людей коренного русского склада, ударяющихся при роковых неудачах в загул. «Могло пройти и это событие живым и вчерашним на зорких глазах юного и впечатлительного автора», – осторожно обронил Максимов.
Свидетельство Максимова бросает неожиданный свет на историю создания комедии. Комментаторам нетрудно было установить, что речь идет о семье Корш, об университетском профессоре Крылове… Но ведь это все окружение Островского и его друзей!
В 1840-е годы в московском образованном кругу не было человека, который бы не знал семью Корш. Один из братьев Корш – Евгений – был известным деятелем «западнического» лагеря, редактировал «Московские ведомости», другой брат – Валентин – способный журналист, будущий редактор «Санкт-Петербургских ведомостей». Их сестра Мария Федоровна была близким другом Грановского, Белинского, вместе с Герценом выехала в 1846 году за границу и несколько лет прожила в его семье. Другие сестры Корш, как увидим, также оставили по себе память в биографии видных деятелей той эпохи.
Многолюдная эта семья – трое братьев и пять сестер – воспринималась современниками как единый родовой клан и даже в юмористических стихах того времени фигурирует как некое целое. Известны строки Бориса Алмазова о восторженных слушателях актера Щепкина:
…Я тоже от слез удержаться не мог,
И плакали Корши все с нами.
А в другом стихотворении Алмазова, посвященном иному сюжету:
С воплем шла толпа густая
Горько плачущих Коршей,
Слезы падали, блистая,
Из бесчисленных очей[229].
Почему-то получалось, что у Коршей всегда глаза на мокром месте: сестрицы Корш были, видно, чувствительны, как и их почтенная матушка.
Софья Григорьевна Корш – вдова профессора Медико-хирургической академии, оставшаяся с многочисленными детьми на руках после смерти мужа, оказалась в положении вдовы Незабудкиной: грозящая бедность, девочки на выданье, вечера с танцами, муки матери, желающей получше их пристроить… С братьями Корш Островский был знаком едва ли не с гимназических лет, бывал в этом гостеприимном доме и, кажется, был увлечен младшей из сестер – Зинаидой, которая, по выражению Максимова, «расцветала в девицах» во времена его молодости. Он посвятил ей мадригальный акростих «Зачем мне не дан дар поэта…» и уже упоминавшееся альбомное стихотворение «Снилась мне большая зала». Подобно Марье Андреевне в «Бедной невесте», героиня этих стихов среди шума и
