Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
Отношение самого Островского к Тургеневу как к писателю было возвышенным, исполненным искреннего интереса и симпатии. Островский вспоминал потом, что первые произведения Тургенева он знал «почти слово в слово» и любил его, как ни одного из писателей. Правда, типы Тургенева не всегда казались ему верными, и он мягко подтрунивал над его «русским человеком», имевшим порой едва заметный парижский налет, но наслаждался «прелестью выполнения, изящной художественностью письма, тем тонким, специально тургеневским ароматом, которым проникнуты лучшие его произведения…»[247].
Молодой Тургенев был задумчив и мягок, говорил скупо и в обществе часто напускал на себя меланхолию а 1а Лермонтов. В один из вечеров 1851 или 1852 года он сидел в кресле, наклонив голову с красивыми, густыми, еще не седыми волосами, и молча слушал, как в чьей-то гостиной, кажется, это было у Энгельгардтов, читалась комедия Островского. Вдруг меланхолический слушатель пришел в живейший восторг, вскочил с места и превознес до небес талант драматурга.
С тех пор Тургенев неизменно интересовался новыми сочинениями Островского. «Тургенев, – по свидетельству Софьи Энгельгардт, – так восхищался ими, что хотел отказаться от литературы, объявляя, что перед таким писателем он сам теряет всякое значение. В этом случае его нельзя заподозрить в фальши»[248].
Впрочем, рецензия на «Бедную невесту» писалась Тургеневым, по-видимому, чуть раньше, чем произошел эпизод, сохранившийся в памяти Энгельгардт. Напечатанная анонимно, рецензия была довольно критична по отношению к новой комедии Островского, хотя на фоне обычных для «Современника» иронических отзывов о его пьесах Нового Поэта (И. И. Панаева) и выглядела благожелательной. Имея в виду первую, не упоминаемую в печати комедию Островского, Тургенев говорил, что драматург «начал необыкновенно и читатель ждет от него необыкновенного»[249]. И все же он находил характер Марьи Андреевны неопределившимся, неудачным, отмечал во всех лицах какой-то наивный, нецеремонный эгоизм и излишества ложного психологического анализа. Особенно нападал он на мелочную детализацию, беспрестанные повторы в репликах («Я женщина слабая, сырая…» – в речи вдовы Незабудкиной и т. п.)[250]. Но сам тон Тургенева был уважительный, не обидный, он отмечал и удачи автора, что не вполне понравилось Панаеву и вызвало прямое раздражение Боткина.
Разочарованный примирительным тоном Тургенева, Боткин отчитывал его в письме: «Прочел твою статейку о “Бедной невесте”, и вчера вечером у Графини (Салиас. – В. Л.) читали ее вслух. Sucсе d’estime[251] – не больше. Тебе особенно удаются те статьи, которые ты пишешь с легкой иронией, – а перед “Невестой” ты, кажется, несколько растаял – и словно трусил высказываться прямо. На статейке лежит тон какого-то сдерживаемого поклонения». Боткин особенно сердился на фразу Тургенева, что Островский начал необыкновенно и от него читатель ждет необыкновенного. «Эту фразу вчера все нашли чересчур преувеличенною»[252].
Несправедливое осуждение разжигает пристрастие. Чем больше ворчал Боткин, склоняя к своему мнению и других завсегдатаев «западнических» гостиных, тем громче и азартнее возносили пьесу друзья Островского по «Москвитянину».
Впечатлительный автор, то осыпаемый градом упреков, то восхваляемый без меры, не знал, кого слушать: в один день он был полон горделивого восхищения своей удачей, в другой – ему казалось, что он провалился со своей комедией. Слаб человек, всегда все-таки хочется верить суду благожелателей, и восхищение Григорьева «новым и сильным словом», еще не высказанным до конца в этой пьесе, но будто бы уже нагляднее брезжущим в ней, не осталось без влияния на Островского. Силой обстоятельств, самим ходом полемики он склонялся к тому, чтобы в следующих своих комедиях представить «русофильские» верования кружка в более очевидной форме.
В ту пору, когда появилась «Бедная невеста», Гоголь был еще жив, и критикам Островского приходил соблазн снова и снова поставить о бок эти два имени для выбора и сравнения, одинаково невыгодного одному и другому. Дружинин в «Библиотеке для чтения» утверждал, что Островский пока еще «подражает Гоголю, подражает ревностно и даже раболепно, подражает очень удачно, но не более…»[253]. Кружок Островского возмущали такие суждения, и с молодым пылом они защищали новизну и оригинальность творчества своего друга.
Борис Алмазов отразил эти споры в своем «Сне»:
«– Так, по-вашему, милостивый государь, Гоголь хуже нового комика?
– Нет, я этого не сказал.
– Вы этого не сказали прямо, но вы ясно намекнули на это: вы сказали, что новый комик вернее изображает действительность, чем Гоголь.
– Да, я сказал это. Но из этого не следует, что Гоголь хуже нового комика. Новый: комик, в самом деле, изображает действительность вернее, чем Гоголь, зато у его творчества недостает одной в высшей степени привлекательной черты, которая именно мешает Гоголю быть математически верным действительности, – это лиризм. В творчестве Гоголя очень много субъективного»[254].
Статья Алмазова подливала масла в огонь журнальной борьбы и кружковых пристрастий. «“Сон” весьма остроумен, – писал Погодину Григорович из Петербурга, – жаль только, что длинен немного и отзывается оскорбленным самолюбием; кто писал его, не знаю; знаю только, что эта статья возбудит жесточайшие насмешки на Островского, талант которого я глубоко уважаю»[255].
Молодые друзья Островского, признавая Гоголя учителем, а Островского «самым лучшим, самым понятливым» его учеником, искали, прежде всего, различий между ними: Гоголь дает художественные гиперболы и типов и слога, Островский же – саму действительность, а в языке натуральность живой русской речи; миросозерцание Гоголя «болезненно-юмористическое», а Островского – «здоровое и спокойное, юмористическое без болезненности». Словом, Островский ближе подходит к идеалу «объективного» художника.
Кружок молодых «москвитян», стремясь к самоутверждению, не был чужд преувеличений во взаимных похвалах. «Бедная невеста», казалось, подтверждала их самые смелые надежды. В их руках было знамя, и это знамя – Островский. Желание определить новые черты в его драматургии было естественным, но кружок уже не мог на этом остановиться, им надо было доказать, что Островский выше Гоголя, и сам наш автор незаметно стал проникаться этим горделивым настроением.
Он начал поговаривать, что великорусского простого народа Гоголь не знал, дядя Митяй и дядя Миняй вышли у него карикатурными. Да и слог Гоголя не везде хорош, местами натянут. Но, даже стремясь отделить себя от него, Островский чувствовал преклонение перед стихийной силой его гения, всю жизнь прожил с этим чувством и на склоне лет повторил: «Это огромный талант… гений, который является, может быть, раз в тысячелетие, талант именно общечеловеческий: его Плюшкин, его Собакевич, Хлестаков – все это не столько русские типы данного времени, сколько вечные образцы общечеловеческих страстей и характеров. Этот талант – бриллиант,
