Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Дуброво был человеком науки и основательных знаний. Мы, дети, ему должны быть бесконечно благодарны за серьезную, основательную постановку нашего детского образования с самого начала. Поверхностных полу-знаний он не допускал. «Non multa, sed multum» [лат.: не много по количеству, но много по значению] — этот здравый принцип был с самого начала поставлен в основание нашей учебы. Всё честолюбие матери было обращено на хорошее образование детей, и как дорого стоило это наше домашнее обучение!
Никогда у нас не было учителя, преподающего по всем предметам, как это обыкновенно бывало в других, даже богатых семьях. У нас все были лучшие учителя-специалисты. Самая дешевая плата в те времена — 3 руб. за час. Но и то только один очень молодой учитель географии (Лайченко) получал у нас тогда 3 рубля. Остальные учителя, русского языка — Мохначев и Острогорский, Шенрок; латинского — Пальменцвейг; греческого — Гельдке; математики — Глазирин, а после в Москве Шапошников, история — Михайловский; закона Божьего — Ветвеницкий, и в Москве известный П.А. Смирнов; франц. языка — Нор (?), все получали от 5–8 рублей на урок. То же было и в те два учебных сезона, которые мы в 1875–1877 годах проводили в Париже. Нам преподавал математику и физику Н.Гр. Егоров, русский язык Мищенко и Кондаков, географию и математику самые выдающиеся французские учителя [пропуск в рукописи]. Все эти имена, ныне может быть уже забытые, тогда были очень известны в педагогическом мире и почти все наши преподаватели сделали впоследствии большую карьеру в учебном ведомстве или по профессуре в высших учебных заведениях. Егоров, Мищенко и Кондаков были впоследствии профессорами. Вспоминаю я проф. Успенского в Париже, впоследствии ставшего известным историком Византии. Успенский часто нас посещал; память мне теперь изменяет, преподавал ли он нам что-нибудь или был просто добрым знакомым. Не могу не вспомнить без особой благодарности Карла Матвеевича Вечера, чеха-классика, готовившего нас к поступлению в Поливановскую гимназию: он долгое время и после оставался задушевным другом своих подросших учеников.
Такой серьезной постановкой нашего детского образования и таким блестящим подбором талантливых учителей мы всецело были обязаны д-ру Дуброво и нашей матери, следовавшей его советам и не жалевшей средств для образования своих детей.
Два упрека я делаю системе нашего домашнего образования, и оба очень серьезные. Первый, что нам не внушили достаточно серьезного отношения к изучению древних языков, в особенности, греческого. Семья наша, как и большинство русского общества, была враждебна к классической реформе гр. Толстого, и нас, детей, утешали, что скоро древние языки будут отменены.
Другой упрек мой относится к недостаточному вниманию к новым языкам. М-ль Монастье научила сестру и старшего брата английскому языку и они бойко на нем говорили; я же, хотя и учился у Монастье английскому языку, но никогда на нем не говорил, также как и мой брат Миша. Равно и немецкий, и французский языки мы учили очень слабо, т. е. преодолевали тот минимум, который тогда требовался в гимназиях.
Поступая в университет, мы с братом не говорили ни на одном иностранном языке, и я выучился французскому языку практически, понемногу самою жизнею. Странно, что наша мать, которая была западница и готовила из нас людей науки, так пренебрегла в нашем детском и отроческом возрасте живыми языками. Это упущение я объясняю с одной стороны преувеличенным страхом перед трудностью древних языков и нежеланием отягчать наши головы еще изучением необязательных новых языков; с другой стороны — общей националистической реакцией, проявившейся на нашем поколении дворянской молодежи, против прежнего аристократического воспитания, построенного главным образом на иностранных языках, и вдобавок еще ложно-демократической тенденцией в нашей семье, стремившейся нас, детей, оторвать от родного аристократического круга.
Впрочем, и в этом отношении наша семья представляла только проявление общего уклона тогдашнего воспитания, пренебрегавшего основательным знанием живых новых языков. Почти все мои товарищи по учению того времени, даже высшего богатого дворянского круга, плохо знали живые языки, в особенности по сравнению с поколением отцов и дедов, а еще более матерей и бабушек, которые часто плохо умели писать и говорить по-русски.
Сестра наша, на пять лет старше меня, вместе с нами стала учиться латинскому языку. В один из таких уроков, еще когда мы жили в Петербурге, нас детей вызывают к родителям. Урок прерывается, и нас ведут в кабинет отца. Там отец и мать, а перед ними на кушетке, развалившись, сидит бритый старец в очках. Нас почтительно ему показывают. Он шутит с нами и говорит сестре Лизе: «Зачем же я недавно говорил речь в Государственном совете против классической реформы, если даже девицы добровольно начинают изучать латинский язык?». Этот старец был родной дядя моей матери канцлер князь Горчаков. Только в один этот раз я его помню в нашем доме, хотя мать наша к нему ездила часто.
В другой раз я его видел, когда мы, дети, и взрослые — ряженые на святках или на масленице — заезжали к нему в Министерство иностранных дел. Я помню какую-то большую гостиную, ярко освещенную, нашу шумную ряженую компанию и канцлера, ухаживающего и целующего руку (он был большой бабник) молодому Милютину, сыну министра, который ряженый изображал из себя светскую даму-кокетку.
Не знаю почему, но и тогда эта поездка оставила во мне неприятный осадок, и теперь я вспоминаю с каким-то неприятным чувством всю эту нашу поездку ряжеными по Петербургу. Я думаю, в этой затее было что-то искусственное и мало удавшееся, причем демократические члены нашей компании, ряженые в восточные халаты, изображали каких-то щедринских, для меня непонятных, помпадуров-ташкентцев[203] (Дуброво, Лебедев, Митрофанов).
Кстати скажу, терпеть я не мог Щедрина, хотя тогда он был самый модный писатель среди интеллигенции, у нас в доме нам его читали. Его «Письма к Тетеньке» во мне вызывали какую-то тошноту. Какой-то «Граф Твердо-он-то», «Удав» и теперь во мне вызывают те же чувства. Ныне этот «великий сатирик» совершенно забыт и никем не читается.
Великий князь Петр Николаевич
Отец мой и старший брат его дядя Алексей учились в Пажеском корпусе и были постоянными товарищами игр при великих князьях Николае и Михаиле Николаевичах. Вероятно, по памяти прошлого, когда мне
