Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Исповедь: «Есть ли особенный грех, тяготевший совесть?». Я: «Нет!». Пропустил: «Положите два пальца на подножие маленького креста-распятия». Я кладу два пальца на крест и остальные на аналой. Он: «Это вы всю пятерню кладете», и заставляет загнуть остальные три. Это означает два естества Христа, и что человеческим естеством он во всем нам подобен, и мы ему должны исповедаться. Он: «Помните, что ваша жизнь никому не нужна, кроме как вам самим, и она есть Божий дар, данный вам, и вы одни за нее ответите. Поэтому бросьте всякие умствования, и даже если вы боретесь за что-нибудь хорошее, и это вам не удастся, то не приходите в отчаяние и знайте, что только там, на том свете, надо ждать всему воздаяние и конечное торжество добра». Я стал давать в руку 10 франков. Он твердо отклонил. Я пошел к старосте (Сенька Пяновский?) и спросил, как же мне быть. Он посоветовал дать 10 франков за упокой, и я написал: «Адама, Анны, Василия, Елисаветы и Михаила, сродников их и домочадцев». Давно хотел подать такую записку «за упокой» и всё не умел собраться. А теперь как бы судьба подсказала.
С чувством поклонился и приложился к Евангелию Плащаницы. Идя домой, думал о поразительной прозорливости батюшки: знал ли он, кто я. Но как метко в мое слабое место. Пишу вечером. Завтра причащаюсь.
10 февраля 1931 г.
С 1-го октября переселился по приглашению доброй Ольги Куломзиной, рожденной Мейндорф, в Sèvres, 14, rue des Fontenelles на горе около самого парка St. Cloud. Вместо 750 франков, получаемых от родственников, теперь получаю половину, т. е. 375 франков от литовских Зубовых и Ольги Николаевны Олсуфьевой. Из имения Юрия Олсуфьева из Бессарабии — 125 фр. и от Миши Васильевича из Шанхая прежние 250 в месяц. Он платил мне свой долг (перестал получать за комнату плату 220 франков в месяц). Кузина Ольга кормит даром; да еще за эти 4 месяца, октябрь, январь приобрел у нее до 500 франков взаймы. Положение очень тягостное. Потоцкий Генрих[198] тоже меня забыл. Немецкий кубок не продается — дают 5 тыс. франков; а я просил за него 25 тыс. франков. Мировой кризис, «депрессия» давит все страны и нас, беженцев.
Ольга и дети — фанатичные «евлогианцы»[199], и я изредка горячо спорю. Живет у нее нахлебником еще старичок тверской дворянин Николай Алексеевич Загряжский. С ним тоже безнадежно бесплодно.
Умер — заснул бедный Николай Алексеевич. Бедные, печальные похороны; даже в церковь не вносили. Мысль о близкой смерти в эти месяцы во мне усилилась. Как-то все беспросветно и серо в политическом мире. Во мне упадок и веры, и надежды, и любви. Сердечная пустота. Принуждаю себя писать воспоминания. Хочу их кончить последовательно: с детства до последних годов. Едва ли при моей суетливой жизни (посещаю знакомых, конференции) это исполню. Но всё же буду продолжать. А там, как судит Бог.
Ольга [Куломзина] — редкой, христианской доброты. Но фанатична и узка, например, ничего не хочет читать из литературы «соборян» из милюковских «Последних новостей». У меня есть добрый ко мне знакомый еврей Поляк — [она] не позволяет мне, чтобы я обратился к нему за деньгами: «Пока ты живешь у меня, я не позволяю тебе это делать». Евреям бедным помогать должно, но брать от них непозволительно, если они некрещены. Совсем как Императрица Елисавета Петровна[200].
Часто говорит мне оскорбительные вещи: «Ты за деньги готов продать всё и Россию!» (??) Боится моего влияния на детей: «Я могу разоблачить твои “передержки” в твоих статьях против Евлогия, а дети мои не смогут» и тому подобное. Никто еще мне таких вещей не говорил, как бесконечно-добрая (!) Ольга. Странные в ней противоречия!
Не торопясь, перечитываю успокоительную «Анну Каренину», эту Одиссею старой дворянской России. Читаю с интересом, но не восхищаюсь. Вронский мне кажется в мои годы (68) пошлым. Вообще, «дворянщина» этого романа (выражение Тургенева) мне теперь претит. Но всё же очень интересно. Но с «Войной и миром» и сравнить нельзя.
Толстой при всей своей часто напускной скромности не мог не сознавать своего необъятного дарования. Максим Горький сообщает, что как-то Толстой глаз на глаз ему сказал, что «Война и мир» и «Анна Каренина» — это русские «Илиада» и «Одиссея». Нескромно, но как гениально-метко сказано! И, подобно «Одиссее», «Каренина» для меня много скучнее русской «Илиады».
Мое отрочество
«Surtout n'oubliez pas que vous êtes de la même boue que tous les autres» [Не забывай, что ты сделан из того же самого теста, что и остальные].
Всегдашнее напоминание одному принцу со стороны его воспитателя.
«Рядом с любовью, которая связывала их, установился между ними злой дух какой-то борьбы»
(«Анна Каренина»)
Наши первая чтения с Дуброво были «Антон Горемыка», «Семейная хроника» Аксакова, «Князь Серебряный». Мать читала нам с Мишей «Записки декабриста Басаргина». Я декламирую перед гостями в Петербурге из модной тогда «Хрестоматии» Филонова переводные стихотворения какого-то английского поэта о тяжком труде бедняков-рабочих: «Работай, работай, работай» и «Усталые пальцы болят, затекли», выражающие скорбь о меньшей братии.
Дуброво читает нам стихи Некрасова: «Парадный подъезд», «Песня о Еремушке», «Русские женщины», «Кому на Руси жить хорошо»; «Демон» Лермонтова. Потом мое самостоятельное чтение обратилось на «Жизнь животных» Брэма, Берлепша «Швейцарские Альпы»[201], Жюль Верна. Брэм был долгие годы моим любимцем.
Страстно любившая своих детей, мать наша в нашем детстве мало занималась нами. Мы были предоставлены М-ль Монастье, но главное — нянюшкам, дядькам и прислуге. Летом в деревне наш детский мирок был прислуга и дворовые мальчики. И этот мирок мы с братом ужасно любили. Дуброво понял, что эта наивная демократизация была в существе не демократизацией, а несколько видоизмененное продолжение старопомещичьего быта, так как все наши летние товарищи были наши «потешные», с которыми мы праздно убивали время в играх в городки, в бабки, в лапту. А мир нашей прислуги весь еще дышал идеями барства и крепостного быта. Влияние Дуброво сказалось в том, мы были оторваны от этого любезного нам мирка, однако оставившего глубокий след в моей жизни.
О славе дедов и прадедов я узнавал из длинных рассказов нянюшек и отчасти от своей кормилицы Мавры из наших крестьянок. Дворовые составляли нашу связь с прошлым и предками. Все были наши бывшие крепостные, и у последующих поколений дворянских детей этой связи уже не
