Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Так, я считаю, было и с большинством русской неверующей интеллигенцией. При своем рационализме, при своем преклонении перед положительными науками мать моя всегда сохраняла суеверие трех свечей и 13-ти за столом. Ни трех свечей, ни 13-ти за столом у нас никогда матерью не допускалось. На могилы своих родителей (в Донском и Даниловском монастырях) ни мать, ни отец не ездили. Помню раз или два мы, дети, посетили эти могилы. Но у близких ей, и по месту и по душе, могил в деревне она всегда молилась, а в годовщины служились панихиды.
Однажды, когда мне было лет 12, и я уже пребывал в своем детском религиозном свободомыслии и непривычке молиться, мать моя, нервная и расстроенная, подошла ко мне среди дня и просила меня помолиться за успехи операции, делаемой у нас в деревне доктором. Я был очень смущен и непривычно и как-то холодно принужденно помолился перед образом своей кровати, исполняя желание матери.
Говорили ли мы когда-нибудь с матерью или отцом по душе об религии? Никогда! Религия как-то замалчивалась и обходилась. А как это неправильно! Мать моя всегда боролась с постами, главным образом с Петровским, когда даже детям крестьян в то время не давали молока. Это мать моя делала из приверженности к медицине и гигиене. Этому я и теперь сочувствую. Наши посты я считаю большой утрировкою и католические умеренные посты нахожу куда мудрее. Но когда в нашей народной школе, в последние годы жизни матери, даже Великим постом готовился на наши средства сытный обед с говядиной, и половина мальчиков из верности Церкви оставалась без еды, мы с сестрою всегда возмущались и протестовали; но, увы, безуспешно!
Но я знаю, что мать наша всю жизнь постоянно и напряженно молилась за нас, детей. «Каждая молитва моя за вас» — кончала она мне все свои письма и прибавляла: «Христос с тобою»; «Да хранит тебя Бог». «Добрых и полезных душам нашим» — она особенно любила в Ектеньи; я и теперь при этом молении с благодарностью вспоминаю мою мать. Я думаю, что в своей религиозности и отец, и мать были ближе всего к пантеизму. Отец был смирным, у него была протестантская религиозность.
Увы! В конце жизни мать моя не верила в бессмертие души. Когда сестра умерла, мне было 35 лет. Я был в повышенном религиозном настроении и живо верил в бессмертие. «Где же теперь может быть душа Лизы (сестры)?» — недоумевающе спрашивала меня мать. Бедная моя мать, она была в ужасном тогда настроении, почти ненормальном, как находили тогда даже доктора.
Вернусь к своему детству. Когда мне было 10 лет или 11 лет, в Петербурге пригласили к нам очень известного тогда и модного законоучителя протоиерея Заркевича[195]. Это был добродушный, не очень умный, маленький, толстенький батюшка с большим золотым магистерским крестом на груди. Он был священник-«модернист» — сказали бы про него теперь. Перед тем, как начать с нами урок, как всегда с преподавателями, мать с ним имела отдельный разговор.
Заркевич сразу вызвал отрицательное к себе отношение матери. Он сказал, что он объяснит нам, детям, догмат Троицы, как дважды два четыре. Мать передала и нам свое насмешливое отношение к Заркевичу. И теперь мне стыдно вспомнить, как пошло и насмешливо мы вели себя на его уроках. Просто, скромно и достойно вела себя на наших общих уроках только дочь нашего деревенского священника Анночка Холмогорова, наша сверстница, воспитавшаяся тогда у нас в доме.
Тогда приезжал в Петербург шах персидский. К чему-то, не помню, Заркевич привел такое сравнение: «Ведь не надо всем ехать встретить шаха, но, если бы Государь приказал, то это было бы обязательным». Мое свободомыслие религиозное и политическое, уже тогдашнее выразилось в глупом возражении: «И тогда бы не было обязательным!». «Ах, нет, нехорошо!» — возразил скромный законоучитель. (Глупое вольномыслие и критика в деревне у нас потерялась.)
Заркевич нам назначил обязательные молитвы утром и вечером. Мы были очень смущены. «Это дело вашей совести исполнять или не исполнять» — услышали мы от нашей матери и нашего воспитателя.
Восьмая тетрадь
Из дневника (II)
3 мая 1929 года
Великая Пятница после Плащаницы,
около 10 час. вечера.
Приют Вея. княг. Елены Владимировны[196] в Пек,
около St. Germain-en-Laye [Сен-Жермен-ан-Ле]
Бывший священник Нижегородского Драгунского полка, наперсный крест на Георгиевской ленте. Едет служить в Абиссинию, где у него взрослые сыновья.
Накануне я был у 12 Евангелий, в дурном настроении: началось в 9 час., кончилось после 11-ти. Половину детей увели спать до окончания. Стояли дети плохо и забавлялись зажиганием и тушением свечей. Пели из рук вон плохо и слишком долго. Няньки суетились. Мне казалось, что настроения не было, и священник мне не понравился. Я и приют, и всех осуждал. Вспоминал, что мне никогда не нравилась служба 12-ти Евангелий. Первое Евангелие — беседа Господа с учениками от Иоанна — мне как-то в этот раз особенно не понравилось своею богословскою замысловатостью, и я вспомнил ужасный отзыв Тургенева об Евангелии от Иоанна (Воспоминания Тютчевой). Я говорил себе: после сочинено, — словом предавался сомнениям и умствованиям. Уходя с Пазловым и даже у Васильчиковых критиковал наше богослужение, даже жалел, что приехал сюда говеть.
Сегодня прочел (Общество «Духовное пробуждение», Марцинковского[197]) книжку «Спасение, уверенность и радость». Поразила и утешила меня мысль, что вера во Христа обеспечивает спасение; греховная жизнь и сомнения лишают здесь радостей Духа Святого. Сравнение: колодезь отражающий (водою) луну — это наша душа; бросьте камешек (грех) и замутится вода и потеряется отражение. Но луна-то светит: радость утеряна; но спасение всё же обеспечено; ибо луна-то светит по-прежнему.
Сегодня чудно служили (приезжали 4–5 певчих), и батюшка прекрасен был и все стояли чудно хорошо! Я никогда не был в таком настроении в пятницу у плащаницы. Мне всегда, как и сестре Лизе, не по душе был этот обряд: чем-то католическим он нас отталкивал. Сегодня коротко всё кончилось, но толково, ясно и глубоко прочувственно. Я старался удерживать слезы. Мне казалось, все мы русские православные, теперь Иосифы Аримафейские, в особенности там в России, где опасно чтить и нести плащаницу ныне оплевываемого, избиваемого и распинаемого Христа. Мне представлялось, как бы я в России теперь нес плащаницу
