Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Конечно, и моя мать не составляла исключения из женщин, и умом в толстовском смысле она не обладала. Но она была очень способна усваивать чужие мысли и превосходно училась, тогда как сестра ее, тетя Леля Всеволожская, училась гораздо хуже, но была гораздо более непосредственна и самостоятельная в своих суждениях. Ее, совсем «неученую», многие считали умнее моей матери (Константин Горчаков, хотя сам был не умный). Нечего и говорить, что идейное направление нашего воспитания ничего оригинального не представляло: оно было более, чем в других семьях, последовательно-проведенное, но — общего направления, господствовавшего тогда в известных кругах даже высшего общества.
Всегда суть или корень умонастроения (mentalité) человека лежит в его философии, хотя иногда и не осознанной, в его мировоззрении, в его миропонимании, в его религии. Ведь и «безрелигиозность» есть своего рода секта.
Так вот религией моей матери в эпоху ее зрелости (отнюдь не детства) был в середине 60-х годов и до конца жизни (1899 г.) господствовавший тогда позитивизм, т. е. религия веры во всемогущество науки, и в бесконечный прогресс человечества.
Соловьев (Владимир) карикатурно, но превосходно определил это тогдашнее мировоззрение: во-первых, Бога нет — в смысле Бога христианского, Бога живой личности, Бога Промыслителя, у которого можно просить и которому можно молиться, чтобы он дал (Бог пантеистический, Бог природы и безличный; разум, в нем заложенный, конечно, допускался); во-вторых, человек происходит от обезьян и, в третьих, как вывод: «и потом надобно служить народу» (меньшей братии).
Эта несвязность первых двух посылок с вполне христианским этическим заключением, эта нестройность тогдашнего мировоззрения нашей прогрессивной интеллигенции замечательно метко схвачена в этой философской шутке Соловьева. Этически интеллигенция жила моральным запасом прежнего христианского мировоззрения, сознательно ею отвергаемого.
Герцен говорил про социалистов: «Они христиане, не зная того». Тысячелетнее христианское воспитание оставило в их сердцах, как в аккумуляторе, свою нравственную силу, но источник питания аккумулятора они разрушили, то есть веру христианскую. Аккумулятор этический разрядился в течение двух-трех поколений и выродился ныне в совершенно аморальный коммунизм.
Позитивизм отличался от материализма больше в «манерах», нежели в сути. Позитивизм был вежливее, утонченнее, культурнее, аристократичнее. Материализм был грубее, прямее, вульгарнее, чопорнее. Позитивизм был всё же снисходительнее к религии, он смотрел на нее как на пережиток младенчества в человечестве, который еще нужен для народных масс (неверующие церковники). Но, конечно, всё будущее принадлежит одной науке («L'Irréreligion de l'avenir» — книга французского философа Alfred'a Fouillée[192], в последние годы жизни матери очень ею любимая). Позитивизм смотрел на религию как на слабость в человеке, слабость извинительную. Но «умному просвещенному» человеку стыдно быть церковником.
Друг моей матери, весьма известный среди высшей московской интеллигенции, профессор зоологии С.Д. Усов говаривал, что если он видит в церкви образованного, молящегося мужчину, то это или дурак, или подлец. Умный человек должен быть «esprit fort» [вольнодумцем], потому что религия — доказательство умственной слабости в человеке. Молодежь в годы учения естественно дорожит больше всего умственным развитием. Всё самолюбие ее направлено в эту сторону. Отсюда ясно, как вредно, в смысле религиозном, отражались на молодежи подобные насмешки ученого профессора.
Конечно, человечество почти во все времена жило, и всегда будет жить «по двойной бухгалтерии», как выражался материалист Карл Фохт[193], то есть и по рассудку (мудрованию плоти) и по сердцу (трепет перед невидимым, «безумие Креста» — la folie de la Croix). Но никогда раздвоение это не было так сильно, как в переходное время XIX столетия. Во времена переходные все люди — с двоящимися мыслями (апостол Иаков) и потому они «не тверды во всех постах своих». Когда нет цельности мировоззрения (какая, например, была в Средние века), тогда нет и великих характеров. Таковым было всё поколение наше, да и нынешнее наших детей (то есть поколения от 30 до 40 лет).
Почему крайние революционеры энергичны, жертвенны? Потому что они люди тупого, узкого по целям мировоззрения, они — люди «одной книги» (Маркса), они — сектанты материалистической религии. Почему наша интеллигенция и мы все слабы и не жертвенны (терпимость к большевикам, ни одного покушения), потому что мы — люди «с двоящимися мыслями».
Да как и не быть такими, когда с первого класса гимназии ребенка воспитывают по двойной бухгалтерии: законоучитель ему рассказывает о чудесах, а на следующем уроке географии или физики, ему говорят о неизменности закона природы. Рассудок и сердце у ребенка расходятся с первых лет школьного учения, и на всю жизнь в лучшем случае в мировоззрении его останется какая-то расходящаяся вилка, бифуркация. «Консерваторы» на эту сторону воспитания как-то обращают мало внимания.
Зато большевики ведут обучение по одной линии. Если в нашу эпоху еще невозможно слияние двух линий — науки и религии, то, по крайней мере, необходимо установить философский параллелизм этих двух линий, устанавливать этот параллелизм надо с самых первых отроческих лет ребенка. Без философии и ребенку прожить нельзя, ибо и сердце ему дано Богом, и рассудок его есть дар Божий, и их нельзя оставлять враждебными.
Поэтому католичество право, всячески стараясь примирить науку и религию. Ватикан в 1870 году объявил анафему тем, кто утверждает, что вера и разум — две исключающие друг друга стихии. Наше казенное православие, ленивое и невежественное, мало об этом заботилось, поэтому большинство наших нигилистов выходило из семинарий. Слава Богу, нынешняя русская философская школа, начавшаяся от Хомякова, Достоевского и Владимира Соловьева, принялась за это трудное дело. Ныне, после революции, православных философов хоть отбавляй. Я их недолюбливал, а некоторые мне прямо противны, потому что слишком иногда много в них самодовольства, шарлатанства и лукавства: настоящей искренности, какая была у Достоевского и Владимира Соловьева, в нынешних редко встречается (Н.С. Арсеньев).
Большинство же ломаются (Мережковский, Булгаков, Бердяев, Карташев, не говорю уже о шарлатанах-евразийцах). Но все-таки новую школу православных философов как этап в развитии русской интеллигенции надо приветствовать и благодарить. Благодаря этой школе, по крайней мере, нынешнему умному студенту не стыдно открыто молиться в церкви и он не боится прослыть или дураком, или подлецом. Я
