Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Еще скажу несколько слов о русском обществе и Императоре Александре II. Неблагодарность к нему нашего общества (в широком значении этого слова: либералы были им недовольны за то, что он мало дал им реформ, консерваторы — значительная часть дворянства — его не любили за умаление прав дворянства) теперь, по прошествии почти полувека, ясна до очевидности. Помню слова христианского анархиста графа Льва Николаевича Толстого, слышанные мною от него, по случаю открытия в Кремле памятника Императору Александру II. Толстой говорил, что он предложил бы краткую надпись на пьедестале памятника: «Царю, освободителю народа от крепостного права и убитому революционерами тогда-то»{28}.
Психологическая связь между настроениями русского общества в эпоху покушений на Александра II и самими покушениями несомненна. Старший сын Льва Толстого мой близкий товарищ и друг Сергей Львович был в эпоху начала 80-х годов почти совершенным нигилистом, гораздо радикальнее нас, братьев Олсуфьевых, его товарищей. Но я его всегда считал очень умным, глубоко вдумчивым и искренним к самому себе и к своим мыслям. Так вот я от него не раз слыхал, но уже много позднее, когда он созрел и стал совсем умеренным, странную на первый взгляд фразу: «Кровь Александра II тяготит мою совесть. Я чувствую себя идейным соучастником этого цареубийства». Как верно и глубоко сказано. Но такие слова я только от одного Сергея Львовича и слыхал за всю мою жизнь.
Известно, что как только наступила политическая реакция царствования Александра III, русский либерализм стал всячески восхвалять и славословить прежде хулимого им покойного Государя. Я помню и мою мать в этой роли (портрет Александра II с датами его реформ на столе брата Миши, подаренный матерью). Я тогда уже вдался в консерватизм и в противовес критиковал Александра II. Я всё припоминал тогда стихи Баратынского, которые я и сейчас признаю верной характеристикой тогдашнего либерального чествования, post mortem [лат.: посмертное] Александра II: «Уже кадящим мертвецу, чтобы живых задеть кадилом»[184]. Эти «живые» были царствующие Государи Александр III и Николай II.
Конечно, в этом посмертном прославлении Александра II было со стороны либералов много неискреннего. Это был дозволенный цензурой способ хулы на царствующих его преемников. Но теперь после пережитых стольких испытаний, на закате моей жизни образ Царя-Освободителя русского и болгарского народа восстает в представлении моих детских и отроческих о нем воспоминаний, как образ последнего Царя, окруженного почти в течение всего своего царствования всенародною к себе любовью. В 1920 году в Софии я долго один стоял и обходил кругом великолепного памятника, там ему воздвигнутого, с бронзовыми фигурами на пьедестале благородных сподвижников великого Царя. Какое-то глубокое, умиленное волнение меня охватило и не желаю скрывать, что я попросту плакал от нахлынувших на меня воспоминаний великого прошлого России, которого и я был живым свидетелем на заре моей жизни и которое потом было так беспощадно растоптано роковым натиском каких-то неведомых хаотических темных сил. Что имеем, не храним, потерявши плачем. Но образ великого Царя, который оправдал заветы поэта, своего воспитателя («на чреде высокой не забудет святейшего из званий — человек!»[185]) когда-нибудь возрастет славой в сердцах русских людей. Будем этому верить.
На этом я и закончу мои вставочные воспоминания о событии 1-го марта 1881 года и перейду опять к своей семейной хронике.
Переход к отрочеству
9 мая 1928 года
Ментон
Продолжаю рассказ о детстве после перерыва ровно в 10 месяцев. Итак, с поступлением к нам доктора Дуброво, если еще не кончилось мое детство, то наступил какой-то перелом в моей внутренней жизни и безоблачность моего детства кончилась. Немного направление моей матери становилось всё левее и понемногу мы, дети, начали отрываться от нашего родственного и вообще общественного круга, к которому мы принадлежали. Но все-таки окончательный отрыв, хотя и временный, произошел с переездом нашим в Париж, а еще больше потом в Москву{29}.
Что-то странное внес Илларион Иванович Дуброво в мою психику как ребенка. Мы и уважали его, даже очень, и боялись — но я, как и за что-то его не любил. До него я был баловень и любимчик в семье. С поступлением Дуброво, мне кажется, баловство мое кончилось. Он был слишком отличный от нас. Отличный по характеру сильному, независимому и даже хохлацки-упрямому. А наш элемент был все-таки барско-дворянский, мягкий, эстетический и праздно-дилетантский. Заботы о здоровье детей, о гигиене, о питании, о приятной легкой жизни, о том, чтобы дитятко не переутомлялось все-таки и даже у матери были преобладающими.
Перечтите «Отцов и детей» Тургенева, этот литературный шедевр изображения тогдашнего дворянского общества и так называемой интеллигенции, и вам будет ясно и то, что происходило в нашей семье, как и во многих семьях высшего круга дворянства. Замечательные слова Аркадия Кирсанова, сказанные своей невесте в конце романа и как бы заключительные для всего рассказа. Вспоминая безвременно умершего своего друга и учителя Базарова, который в течение стольких лет безраздельно властвовал над Аркадием и умственно, и духовно, и главное энергией воли, Аркадий Кирсанов так противопоставляет чуждого Базарова, этого демократического, грубо-мужеского элемента, классово-бытовому дворянскому элементу своему кирсановскому и своей невесте, которая из того же дворянского культурного круга, отличительными чертами которого в ту и нашу эпоху являлись утонченность, нравственная и эстетическая чуткость, благодушная мягкость, ленивая расплывчатость, словом то, что французы называют «âme slave» [славянская душа], широкая всё понимающая сердцем славянская женственность. (Спешу высказать свое мнение об «âme slave». Я думаю, что эти женственные мягкие черты, во-первых, являются принадлежностью одной эпохи и одного класса, и во-вторых, могут относиться к русским, малороссиянам, полякам, кроатам, словенам, но отнюдь не к грубым и ограниченным сербам и болгарам.)
Аркадий говорит невесте: «Базаров был хищный, а мы с тобою ручные». Мне кажется, правильнее было бы сказать «дикий», «неукротимый», а мы с тобою — «ручные», «смирные». Базаров — мужская стихия, а Кирсанов — женственная. Таким Базаровым был, я думаю, и Дуброво в дворянско-кирсановской стихии нашего дома.
Помню слова самой моей матери. После смерти Дуброво мы с братом, будучи на 3-ем курсе университета, как-то точно почувствовав свободу, стали неисправно посещать лекции. Один из профессоров, друзей нашей семьи (Усов) сказал другому профессору (Стороженко[186]): «Если братья Олсуфьевы (я и Миша) остались такими чистыми ребятами, то этим они обязаны
