Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Ведь старая наша церковность, неподвижная и обрядовая, одно благочестие без дела не может удовлетворить современное культурное сознание человечества. Мне думается, что христианство вечное и непогрешимое в своей основе должно искать новых путей для современного самовыявления, и прежде всего, наша Восточная Церковь требует коренного обновления и оживления. Реформа нужна, но меньшая, чем на Западе в XVI столетии. Церковь в параллели (Достоевский) должна превратиться в живую и обновленную. «Живоцерковники» и «обновленцы» подняли хорошие знамена, но сами люди, захватившие эти знамена, могут быть грязными и даже низко-корыстными (преклонение перед большевицкою властью!).
Седьмая тетрадь
Цареубийство
[Март 1828 года]
Ментон, «Русский Дом»
Сегодня 3-я неделя Великого Поста 1928 года, среда. Вернулся с преждеосвященной обедни из Ментонской церкви, где батюшка о. [Николай] Аквилонов, сказав несколько теплых слов в память Императора Александра II, отслужил по нем панихиду в 47-ю годовщину его мученической кончины. Прихожане не знали о панихиде; молящихся было человек десять[179].
Постараюсь опять описать, как всё было, нетенденциозно, но с беспристрастием летописца. Мы тогда жили в Москве на Пречистенке в доме кн. Елены Александровны Голицыной, рожд. Чертковой[180], против пожарного депо. Уже давно этот барский большой особняк, как и многие ему подобные в Москве, еще до революции за много лет служил помещением какой-то гимназии. Тогда там жила вдова княгиня с сыном и красавицей дочерью, и семья их была одною из видных семей прежней барской Москвы.
Мы занимали большую квартиру в правом крыле дома. Мы с братом Мишей учились в последнем 8-м классе Поливановской гимназии, помещавшейся тогда рядом на Пречистенке в огромном доме, некогда принадлежавшем богачу Всеволожскому, а после нашей гимназии перешедшем под штаб Военного округа.
Если я говорил в своих воспоминаниях об общем обожании монарха в 60-х и начале 70-х годов, то в последние 1878–1881 года царствования Александра II прежнее обожание уже сменилось жестокою и несправедливою критикою. Конечно, такое мое впечатление сложилось отчасти потому, что наша семья очень полевела к тому времени, и мы уже целых шесть лет как оторвались от родного и наследственного петербургско-придворного круга, порвали со своею роднею, со своими прежними товарищами из аристократического [круга] и, так сказать, погрузились в круг либеральной и даже радикальной демократической интеллигенции. После смерти старшего брата, 16-летнего отрока (3 июня 1875 г.), семья наша порвала с Петербургом, который мать моя как-то возненавидела — прежде всего из-за того, как ей казалось, гибельного климата, вырвавшего у нее старшего ее сына, а затем мать моя возненавидела Петербург как-то во всех отношениях: и в политическом, и в социальном и даже в архитектурном (как это ни смешно мне теперь кажется) отношениях.
Два учебных сезона 75–76 и 76–77 годы мы прожили в Париже, который, как и всю республиканскую Францию, мать моя тогда обожала, и потом мы переехали в Москву и погрузились там в мир профессорский, университетский. Итак, оппозиционное отношение к Императору Александру II в нашей семье отчасти имело причиной семейное положение. Но несомненно в последние годы царствования после Берлинского конгресса [1878 г.] появилось и во всех слоях общества критическое оппозиционное отношение к прежде обожаемому монарху и такая общественная психология нашла себе выход на самом крайнем левом крыле интеллигенции в ряде террористических покушений на несчастного Царя-Освободителя. Но народ, мне представляется, и тогда по-прежнему любил и благодарил человеколюбивого Царя. Что касается до двора, до Царской семьи и до всего петербургского придворного общества, то женитьба Государя на княжне Долгорукой производила в то время в этих сферах почти такой же скандал, какой вызывал Распутин в конце царствования Николая II.
Так вот, утром 2-го марта 1881 года камердинер нас, детей, Андриян, из наших подмосковных крестьян, взволнованный и бледный, разбудил нас, т. е. меня 18-летнего и брата Мишу 20-летнего, гимназистов старшего класса словами: «Царя нашего убили!».
Удивительно, но это факт, невозможный теперь, что в Государя было брошена бомба 1-го около 2 часов дня, скончался он около 3-х часов, а вторая столица России ничего не знало о событии до утра следующего дня. Конечно, высшие должностные лица знали, но масса не только народа, но и образованного общества узнала о событии только утром следующего дня. Еще накануне смерти мы были в каком-то большом концерте в Дворянском собрании, и публика ничего не знала. Я, всегда более пылкий, чем брат, бросился в ночной сорочке в спальню матери и сестры.
Известие произвело общее волнение в нашей семье, которое нужно определить не столько чувством жалости или тем более возмущения, сколько чувством неопределенного страха перед событием. Думаю, что старшие боялись и народного гнева. Илларион Иванович Дуброво поехал, взволнованный, на свою обычную службу в Лефортовский военный госпиталь. Мы с братом отправились в гимназию, где застали всех учителей и учеников в общем сильном волнении. Тотчас же была отслужена панихида в большой зале гимназии, и потом все воспитанники и, конечно, учителя пошли в ближайшую церковь против гимназии принимать присягу новому Государю. Странно, но мы с братом почему-то не пошли на присягу, и так я и не присягал Императору Александру III до поступления в 1886 году на военную службу. Была ли это простая случайность, что мы с братом не присягали, или причиной тому был тот оппозиционный душок, я не берусь ответить. Если причиной был дух оппозиции, то он не был всё же проявлен нами для самих нас сознательно.
Москва, то есть народ, совершенно не проявил какого-нибудь волнения в этот день. Да, удивительный русский народ: поистине он сфинкс и загадка, что и доказал он во время большевиков, когда 10 лет он терпит безбожников
