Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Но лет 7–8 спустя после убийства Государя я помню такой эпизод из летней жизни в подмосковном нашем имении Дмитровского уезда. Ночью мы возвращались с братом верхом с одной из наших обычных прогулок и проезжали мимо группы загулявших мужиков у кабака в одной из соседних деревень на большой Роевской дороге. Вдруг нам послышались слова из темноты и толпы: «Вот они, кто Царя нашего убили». Мне приходилось читать, что легенда о том, что дворяне в отместку за освобождение крестьян убили Александра II, распространялась среди народа самими революционерами, и что будто самое убийство Царя было задумано тогдашними революционерами в расчете на бунт народа против помещиков. Я недостаточно знаком с историей русских революционных движений, чтобы судить, насколько это правда.
Илларион Иванович, помнится, приехал из военного госпиталя, взволнованный и возмущенный событием; такими же и мы пришли из гимназии. Итак, тон нашего отношения к событию установился под влиянием общего настроения в Москве. Но всё же волнение и возмущение не сказывались сильно ни в обществе, ни в народе. Разговоры, конечно, были бесконечные, но не столько на тему об убийстве, как революционном акте, сколько о новом Царе.
Как всегда, на нового Государя в первые недели возлагались большие надежды. Мне памятны слова профессора Усова[181], большого авторитета в нашей семье и, в особенности у матери нашей. Усов, хваля нового Государя, говорил: «Во всяком случае, он не будет ни Александром I, ни Александром II».
В такой похвале, конечно, заключалось осуждение убиенного Государя. Но рядом с этим памятны мне слова того же Усова на мой случайный вопрос: «Неужели и женщину (Перовскую) казнят?». «А что же, разве у нее шеи нет!» — оборвал меня Усов.
И в тот же день 2 марта или на следующий мы получили недлинное, как всегда, на четырех страницах разгонистого почерка, из Петербурга, письмо от отца, генерала свиты. Вот как он описывал свои первые впечатления. Он сидел у себя внизу на Фонтанке, очевидно, вернувшись из манежа с развода, когда вошел к нему жившим у нас в доме наверху со своим семейством старик Леонтьев, штатский, богатый и важный барин, женатый на Бутурлиной[182], и сказал: «Pour cette fois-ci, je crois, c'en est fait de l'Empereur! [На сей раз, думаю, покончили с Императором!]».
Отец, ничего не знавший, поспешил в Зимний дворец: он кратко описывал сцену, как новый Государь с Государыней появились в залах дворца перед съехавшейся публикой и как Александр III почти навзрыд плакал. Сцена была, очевидно, потрясающая. Таков был первый отклик в нашей семье из петербургских сфер на событие 1-го марта.
Проект храма на месте убиения тут же вскоре возник, и у нас среди учеников гимназии началась подписка пожертвований и рассуждения, следует ли послать образ с надписью, что он от гимназии Поливанова, или отдать собранные нами деньги (около 300 руб.) в общую сумму на постройку. Я защищал мысль об отдельной иконе, но директор Поливанов мне заметил, что всякая мысль о выделении самих пожертвований, как нехорошая мысль, должна быть оставлена, и решено было пожертвовать наши 300 рублей в общую сумму на храм. У нас в гимназии было около 300 учеников, по большей части состоятельных семей. Поэтому собранная нами сумма в 300 р. не может считаться большою суммою.
Потом пошли длиннейшие газетные телеграммы из Петербурга. Появилась в газетах наша фамилия в лице нашего дяди Александра, произведенного в числе других пяти адъютантов Цесаревича во флигель-адъютанты. Помню, что это польстило моему чувству родового честолюбия, и мне приятно было, когда наш учитель истории Фукс[183], спросил нас с братом перед всем классом, родственник ли этот Олсуфьев нам.
Круг московской интеллигенции, в котором мы тогда вращались, желал помилования цареубийц и ждал этого от нового Государя. Помню, как я мечтал, что в последнюю минуту перед казнью прискачет на тройке флигель-адъютант Государя и объявит о даровании жизни осужденным, и я мечтал, что этим флигель-адъютантом прославится на всю Россию наш дядя Александр.
Помню газетные отклики на событие. «Московские ведомости» Каткова, которые в семье нашей были очень не в моде, чтобы не сказать еще сильнее (Катков уже тогда был ненавидим либеральной интеллигенцией), но которые я исправно читал (думаю, что я сам их покупал, ибо уже тогда во мне начиналась реакция против политического радикализма нашей семьи, думаю, что не без влияния нашей гимназии). Так вот, газета Каткова, конечно, громила революционеров. Но в последний год царствования Александра II, после «диктатуры сердца» гр. Лорис-Меликова, начались и либеральные веяния и надежды. Начала издаваться Стасюлевичем газета «Порядок». Манифест нового Государя о вступления на престол заключал в себе слова по поводу убиения Государя: «Преклоняясь пред таинственными велениями Божественного Промысла» и т. д. И вот, газета «Порядок» в передовой статье сочувственно подчеркнула эти слова, как бы примиряющие с событием 1 марта. Катков с ожесточением и не без оттенка доноса (так тогда всё понималось) набросился на «Порядок» за такое, хотя и ловко прикрытое, толкование слов манифеста Александра III.
Потом, как известно, появился знаменитый победоносцевский манифест от 28 апреля и последовавшая за ним отставка всех либеральных министров и в числе их горячо почитаемого моей матерью и весьма близкого ей по давним дружественным отношениям между нашими семьями графа Милютина. В либеральных кругах все надеялись на конституцию или на земский собор гр. Игнатьева. Манифест о незыблемости самодержавия разрушил все надежды и прогрессивные элементы нашего общества (то есть вся интеллигенция) отвернулись от Александра III. Самый манифест они прозвали «ананасом», потому что в нем были слова: «А на нас и народ наш призываем благословение Божие».
Теперь, 47 лет спустя, после стольких пережитых событий, я прихожу к тому заключению, что, может быть, было бы бóльшим благом для России, если бы первые умеренные зачатки народного представительства (реформа законосовещательного Государственного Совета) введением в среду его членов представителей земских и городских самоуправлений (таков был проект Лорис-Меликова, подписанный убиенным Государем, который называл этот шаг «le premier acheminement vers la Constitution» [первым приближением к Конституции]) были введены при твердом правлении Императора Александра III.
Сильный личный характер монарха, обаяние царской власти существовало еще тогда всюду в простом народе и даже в большей части просвещенных классов, служили бы гарантией, что никаких политических потрясений такой шаг не вызвал бы, а между тем он был бы полезною подготовительной школою (при строгом и суровом учителе, каким был Александр) для русского общества и народа к политической
