Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Вообще он форсировал мой детский возраст и вместе с нашей матерью как-то тянул нас, детей, слишком в «больших». Он был слишком строг, суров и требователен для нашего возраста. В нем не было нужной нежности и снисходительности к детскому возрасту. Детскую психологию и он, и мать моя понимали слабо; главное, они не поняли моих природных способностей и насильственным гипнозом толкали меня к естественным и положительным наукам, тогда как, конечно, был прав наш директор гимназии Л.И. Поливанов, который в течение долгого часа разговора с глазу на глаз убеждал меня, когда я по окончании гимназии его навестил, идти на историко-филологический факультет.
«Шарлатаны!» — кричал Лев Иванович про естественников-материалистов. Но я с моего первого воспитателя Торопыгина и во всю по следующую мою гимназическую жизнь был дома воспитан под гипнозом, что я должен стать естественником и только потому, да отчасти и из боязни незнания иностранных языков, которые в нашем воспитании были в непростительном и непонятном для меня загоне (отчасти из оппозиции к традиционному аристократическому воспитанию), я поступил на естественный факультет.
Я окончил его с неизменными круглыми пятерками по всем предметам, но никакая естественная наука меня не притягивала, а к микроскопу и к занятиям в химической лаборатории я имел просто какое-то отталкивающее чувство. Но самолюбие мне мешало в этом сознаться и перед посторонними и перед собою.
О, как неправильно толкать молодежь в какую-нибудь одну сторону. Какой реакцией молодежь за это потом расплачивается со своими воспитателями! Ни в какое направление: ни в религиозное, ни в научное, ни в политическое, ни в философское не следует насильственно тянуть учащуюся молодежь. Перетянутая струна всегда лопается, как и у меня она лопнула, да с каким треском. Но слишком поздно, на 28-м году, когда я поехал или отчасти был отправлен в Париж для изучения геологии. Скольких мучений стоило мне это освобождение от узко-тенденциозного воспитания, и сколько горя я принес моей матери этим, наконец, моим бунтом, хотя и запоздалым. Строгость и насилие внешнее не беда; насилие убеждением, гипноз авторитета. Наш Тютчев справедливо сказал, что плен духовный из всех тягчайший![178]
Наш любимый дядя Саша, так хорошо понимавший мою мать и сам прошедший через сильное ее влияние и ее обаяние, как-то уже взрослому мне говорил, что главный недостаток моей матери был тот, что она всю жизнь «задавалась». Я тогда полуубежденно, и больше по чувству сыновнего такта, возражал ему, что «задания» ведь это — хорошая вещь. Теперь я сознаю, что моя жизнь, мой характер были во многом «надломлены» морально-насильственными «заданиями» моего воспитания. Сколько таких бурных, революционных реакций я видел в юношах от слишком затянутого религиозно-морального воспитания в противоположную сторону. У самой моей матери была реакция от ее воспитания влево, у меня — вправо. У Дмитрия Самарина, сына Федора Дмитриевича, была реакция влево, у Миши Олсуфьева, сына Юрия, — влево, у детей Льва Николаевича Толстого — вправо.
О, какая будет реакция и, слава Богу, у русской молодежи от большевицкой политграмоты вправо!
Может быть, и я еще увижу, по крайней мере, ее начало, если судит Бог. Этот закон качания маятника особенно ярко выявляется в ту переходную эпоху, в которой живет теперь всё человечество, а особенно — русский малокультурный народ.
*
Авторитет Иллариона Ивановича в глазах матери скоро вырос во что-то непререкаемое; мать моя по своей властности и по односторонности и в самой узкой политической нетерпимости, давила на нас, детей, прежде всего, авторитетом Иллариона Ивановича, а потом и своим авторитетом, который был ужасно высокий у нас в семье, начиная с отца и кончая детьми. Отсюда и во мне еще 9-летним мальчиком и в моем старшем брате Васе появился дух сопротивления и матери, и нашему воспитателю. Илларион Иванович сразу занял слишком влиятельное, слишком большое, всем заметное и несоответствующее положение в нашей семье, что вызывало, конечно, нерасположение к нему прислуги, нянюшек, наших гувернанток и домочадцев, нерасположение, скрываемое от нас детей, но нами чувствуемое, а потому нерасположение это косвенно от окружающих, но и непосредственно от нас самих, зарождалось и в нас. Какой-то духовный гнет почувствовался в нашей семье. Мы, дети, оказались на долгие годы в каком-то «духовном плену» и порабощении, а, как сказал Тютчев, «из всех тягчайший плен духовный».
Оппозиция моей матери и Иллариону Ивановичу в детстве моем и отрочестве, конечно, проявлялась во мне бессознательно и отдельными вспышками. Но в юности и потом в долгие годы молодой зрелости до самой смерти матери глухая идейная борьба моя с матерью выявилась с полною откровенностью, до смешного с моей стороны, потому что помню, как мои товарищи и семья Льва Николаевича Толстого смеялись, что вся моя жизненная карьера сложилась под знаком оппозиции моей матери.
Да я и теперь, 68-летним стариком, кончая свою жизнь, заношу с большими сомнениями и так сказать трепетом эти строки на страницы моих воспоминаний. Почему так? Потому что мысли мои и до сих пор двоятся, и до сих пор я, так сказать, полемизирую с долголетними влияниями на меня моей матери и нашего воспитателя. До сих пор у меня нет свободного отношения, охватывающего спокойно и сверху роль моей матери и воспитателя в моем прошлом. Раздвоенность в моих мыслях происходит от того, что слишком многим из того, что во мне есть хорошего, я должен быть обязан им. Но, конечно, «идеологии» их философской, религиозной и политической я совершенно не разделяю.
Несколько лет назад моя кузина Соня Татаринова, рожденная Всеволожская, вспоминая мою мать, говорила мне: «Тетя Анночка была то, что теперь называется кадеткой; только тогда этого слова еще не было». Позитивизм (в сущности, материализм), иррелигиозность, враждебность к Церкви, к монархии, к сословным традициям и связям, идолопоклонство перед наукою, в особенности перед естественными науками и еще, в особенности, перед медициною, преклонение перед западом и, особенно, перед республиканской Французской революцией, фанатичная вера в беспредельный прогресс человечества и во внешние политические формы государственного устройства, нетерпимость к чужим мнениям и деление всех людей на козлищ и овец, на хороших и дурных по грани левизны (овцы) и правизны (козлища), любовь к превыспреннему, ходульному гуманизму (Шиллера, Бетховена, Вагнера), невосприимчивость к интимно-лирическому, непонимание русского национально-народного, полное, например, непонимание Пушкина, Мусоргского — всё это теперь кажется чем-то архаическим. А почему же у меня раздвоенность в мыслях о прошлом?
А потому что при всей односторонности несостоятельности и фантастической нетерпимости господствующих
