Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Федор Андреевич подарил мне книжечку в прекрасном переплете, что-то детское про природу. На книжке сделал он для меня надпись: «Среди которого не жил бы ты народа, всегда твоим лучшим другом будет природа». Да, природа была тогда в 70-х годах в большой моде.
Это направление моих воспитателей и моей матери имело значительные последствия в моей жизни: меня с раннего детства, я считаю, что совершенно искусственно, направили по дороге естественника, хотя склад моих способностей и вкусов, как показала жизнь, влек меня к наукам гуманитарным. Правда, я страстно любил с детства животных: собак, птиц, белок, ежей. Но это нисколько не означало, чтобы способности мои влекли меня к естественным наукам. Угадать способности мальчика и его влечения это и есть великое искусство педагога. Мне думается, что этим искусством ни мать моя, ни мои воспитатели не обладали.
Если я не помню в Федоре Андреевиче резкой политической левизны (да в нем ее, кажется, и вовсе не было), то демократизм или народничество нашего воспитания уже и до Федора Андреевича сказывался. Мать моя подарила всем своим крестьянам выкуп за землю, то есть отдала землю даром. Она открыла в Дмитровском уезде одну из первых народных школ на свой счет в 1868 году в Никольском. Около того же времени мой дядя Александр (любимец матери, нас, всех детей, и всех домашних) открыл и содержал на свой счет у нас же в Никольском слесарную мастерскую для мальчиков из народа. Сына нашего дьякона и сына нашего управляющего из крепостных и дочь нашего священника мать взяла в Петербург для помещения в гимназии, и жили они в нашей семье. Мы с братом начали свою грамоту и арифметику в той же народной школе и по целым дням играли с крестьянскими и дворовыми мальчиками в деревне. Помню скандал нянюшек и гувернантки, когда у нас в волосах после народной школы завелись вши, как водкой стали очищать наши головы.
Федор Андреевич завел маленький огородик и вместе с нами, детьми, целое лето трудился над огородом, из которого, впрочем, ничего не вышло. Я думаю, все-таки, что первым проводником этого либерализма, демократизма и поклонения точным наукам (естественным, механике, математике) был в нашей семье, через нашу мать, дядя Саша. Конечно, после мать моя его обогнала на много очков вперед — была натурой страстной, властной и увлекающейся.
И что же, теперь, через более полувека, кончая свое жизненное поприще, пережив все ужасы нашей смрадной революции, и оценивая ретроспективно прошлое, я радуюсь за те семена здорового, христианского демократизма, которые в нас, детях, были посеяны с детства. Кроме хороших впечатлений от сближения в детстве с крестьянскими мальчишками мы ничего другого не вынесли. Мне было всегда приятно вспоминать с бородатыми стариками Поликарпом, Платоном, Васюткою Москалём, Синицей, Вороным, Куракиным (это были прозвища мальчуганов), что мы с ними были товарищами по народной школе и детским играм.
Нехорошее, что было в том радикальном направлении это — ложный «натурализм», философский натурализм, и как последствие их — иррелигиозность. Но об этом в свое время.
С Федором Андреевичем мы надолго порвали, после его ухода. Я с ним начал изредка встречаться много десятков лет спустя. Он пошел по педагогической карьере, был чуть ли не членом Совета министра народного просвещения. На визитных карточках его стояло: действительный статский советник Федор Андреевич Торопыгин. При нем жила очень милая взрослая дочь-девица. Он остался таким же добродушным и приятным флегматиком-хохлом.
В детстве, когда мы жили в Петербурге, мы были дружны с детьми, немного старшими нас, Мусиными-Пушкиными, Сашей и Мэри. У них жила гувернанткой сестра нашей Марии Антоновны, Елизавета Антоновна Монастье. Гувернером был француз господин Павид, величественный, солидный француз. К двоюродным нашим Соне и Мише Всеволожским был приглашен гувернером Виктор Иванович. Еще нашими близкими товарищам были мальчики и девочки Гейден. Видались мы еще я с нашим двоюродном братом Владимиром Зубовым и его сестрами.
Все мы каждое воскресенье собирались у нашей тети Даши Олсуфьевой, девицы-фрейлины, жившей с бабушкой Олсуфьевой. Тетя очень любила и баловала детей, и там мы очень веселились. Графиня Елизавета Николаевна Гейден, рожденная гр. Зубова, мать наших товарищей по детству и даже отрочеству, была выдающаяся по характеру и направлению женщина. Она была одной из основательниц впоследствии знаменитой Георгиевской Общины сестер милосердия. Лучшие русские доктора того времени, Боткин и его последователи-ученики, стояли во главе общины.
Мать моя и другие дамы ездили в Общину на «дежурство». В чем состояли обязанности «дежурных» дам, я не знаю. Но я думаю, что с этого времени пошло у моей матери ее увлечение медициной и докторами. Графиня Елизавета Николаевна Гейден была в то время «прогрессивного» направления. Такого же направления была и вся знаменитая школа боткинских докторов. Это была первая русская школа докторов, понемногу вытеснившая и в обществе и при дворе царивших до нее всюду немцев. Моим домашним доктором в детстве был немец Ленц.
Наставник Дуброво и духовный гнет
После свадьбы Федора Андреевича, когда он оставил наш дом весною 1871 года, к нам поступил молодой, 27-летний доктор, хирург Илларион Иванович Дуброво. Мне было тогда без малого 9 лет. Влияние его на дальнейшую судьбу нашей семьи было огромно. Это был замечательный человек. Помню, что после его героической смерти в 1883 г в Москве, когда он, делая операцию у одной молодой девушки, дочери уездного предводителя, приехавшего на коронацию Александра III в Москву, и заболевшей острой формой дифтерита, втянул в себя через трубочку дифтеритную мокроту больной и сам заболел от этого дифтеритом и умер, Л.Н. Толстой, увлекаясь тогда мыслью издавать народные картинки с краткими биографиями лучших русских людей, желал поместить в серию картин и д-ра Дуброво. Л.Н. Толстой тогда говорил про Дуброво, что в этом человеке чувствовалась какая-то сила необыкновенная.
Кто порекомендовал моей матери молодого Дуброво, я теперь не могу припомнить. Мне вспоминается, что он был рекомендован кем-то из дома графини Гейден, где бывали тогда многие из молодых докторов, но еще правдоподобнее, что Дуброво был рекомендован самим Торопыгиным.
Илларион Иванович был невысокий, худой блондин, с большой каштановою бородою, которую он сам очень любил, и с зачесанными без пробора назад гладкими каштановыми довольно длинными волосами. Отличительными чертами его лица были бледная
