Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Радикализм политической карьеры его молодости рано оторвал его от светской среды его круга: в гостиных его можно видеть было только у его близких родственников. У него был свой мужской и женский круг, что наложило на него печать некоего своеобразия. В нем не было никакой пошлой банальности; жизнь выработала из него цельный и своеобразный тип.
Цельность его выражалась в том, что он впряг себя в какую-то телегу и всю жизнь с упорством и трудолюбием тащил эту телегу, причем управлявшим возницею редко, я думаю, бывал он сам. Я смеялся ему, что он с молодых лет впрягся в кадетскую партию и всю жизнь тащил, как вол, эту скрипучую телегу — кадетскую партию.
Но весь его житейский материализм, даже цинизм — это была скорее усвоенная им манера, одна наружная кора. В глубине он был, сам о том не ведая, идеалист и, несомненно, глубокий русский патриот. В годы революции он резко перешел в боевой, контрреволюционный лагерь и резко порвал с кадетизмом или, по крайней мере, с его левым крылом. Он деятельно работал и в деникинском и во врангелевском движениях. Работал самоотверженно, часто с опасностью от большевиков для своей жизни. Вообще много раз мне случалось быть свидетелем его редкой храбрости и спокойствия при опасности.
Относительно его политических воззрений в годы беженства я затрудняюсь сказать, в чем они отличались от направления так называемого модерного консерватизма, представляемого группою Струве «Возрождения». Он долго работал с Врангелем, причисляя себя к группе великого князя Николая Николаевича; он открыто признавал диктатуру как первую возможную для будущей России форму правления.
Но к восстановлению монархии, даже конституционной, он оставался довольно холоден и не без некоторой застенчивости при случае высказывал предпочтение буржуазной республике как форме правления. Но все эти оттенки при обстоятельствах он считал несущественными, в чем он, по-моему, был прав. А суть в том, что он не на словах, а на деле отдал последние годы своей жизни на непримиримую борьбу с извергами рода человеческого и два раза с очевидным риском для жизни возвращался конспиративно в Россию для продолжения этой борьбы. Трагедия его жертвенного конца и 19-ти расстрелянных вместе с ним произвела потрясающее впечатление во всем цивилизованном мире.
Все истинные русские патриоты, хотя бы самого консервативного лагеря, не попрекать должны князя Павла за ошибки и прегрешения его прошлой политической карьеры, а преклониться перед его самоотверженным, всё искупающим концом, который должен послужить многим из нас не только примером исполнения гражданского долга. За претерпение смерти он увенчан славою и честью (Евр. 2:9). Кровь не пролилась даром.
Ментона
полвторого ночи на 29-е июня 1927 года
Зарубежная Церковь молится за многострадальную родину нашу, и верных чад ее. Он был верное чадо родины. Мир и покой душе его!
<Зима в Никольском — лето в Рябове>[175]
Русский дом,
Ментона
8 июля 1927 года
Я и сам не сужу о себе (1 Кор. 4:3)
Но благодатию Божией есмь,
что есмь (1 Кор. 15:10).
Эти слова, мне думается, означают, что окончательный суд о себе мы предоставляем Господу. Но они не означают, что человек не должен познавать недостатки свои и дурные поступки свои, чтобы от них избавляться. Испытывайте себя. Блюдите, как опасно ходите. Даруй ми зрети мои согрешения... Наконец древнее: «Познай самого себя». Тут опять — антиномии, столь частые в Св. Писании.
Главное отличие детства, мне кажется в том, что ребенок не судит о себе самом, но Божьей милостью он есть, что есть. Преобладающее чувство у ребенка — это непосредственная радость бытия, не затемненная и не отравленная самоанализом. Революционеры стремятся, чтобы простой народ стал «сознательный». «Сознательный» — это у них высшая похвала. А в детстве мы именно бессознательны и в этом — все счастье детства. В детстве и звери веселы, кротки и ласковы. Щеночек доверчиво ласкается ко всем. Медвежонок так мил и забавен. Даже тигренок, как говорят, бывает ласков. А потом вырастают и становятся всё злее. Отчего это так бывает? Мне думается потому, что только что родившийся, маленький, беспомощный видит от матери, от окружающих только заботы и добро к себе. Ни дитя, не щенок еще не знают злого к себе отношения. Отсюда его смирение, он радуется бытию, отсюда его веселость и нетребовательность.
Доверчивость, смирение, жизнерадостность, ласковость — вот черты ребенка. Будьте, как дети, это значит сохраняйте в себе и в зрелом возрасте эти черты, а не то, чтобы оставаться и разумом младенцами. Если бы дети были во всех отношениях лучше взрослых, то зачем бы Богу не сократить жизнь всем людям до десяти лет?
Недавно я прочел в одной книге, что будто бы дети от природы мистичны и склонны к вере в Бога. Я признаю такое утверждение совершенно неправильным. Первые мысли о Боге внушаются детям их воспитателями. Так, если отличительной чертой детства признать непосредственную радость бытия и отсутствие «обращения на себя», то мое детство кончилось довольно рано.
Первые тучки внутреннего затемнения у меня начались лет с девяти. Благодаря направлению моих воспитателей, я рано стал заниматься собою и судить о людях и о себе. Когда мне было лет двенадцать, один любивший меня московский профессор Д.Н. Лебедев меня дразнил, что я резонер. Я не очень понимал это слово, но был уже очень самолюбив, самомнителен, и это название меня обижало и заставляло еще чаще думать о себе. Задевало это название и мою мать, очень гордую своими детьми, и она мне часто и с упреком повторяла слова профессора, что я резонер. Но ведь моя мать и мои воспитатели сами же сделали из меня мальчика самолюбивого резонера. Но об этом после.
А теперь, прежде чем проститься с детством в моих воспоминаниях, мне хочется остановиться еще на нескольких особенно отрадных картинках-переживаниях раннего детства.
Вернувшись из долгой поездки за границу, о которой я уже говорил, в конце лета 1868 года, мы проехали в наше подмосковное милое Никольское, где прожили против обыкновения до начала декабря, помнится, из-за переделки нашего дома на Фонтанке, которая не была еще окончена. Мы, дети, стало быть, в первый раз увидали зиму в деревне. Мне осенью, значит, минуло шесть лет, моей сестре Лизе — 11 лет, брату Васе — 9 с половиной лет,
