Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Я выучился читать по-русски как-то совсем незаметно ни для себя, ни для старших от нашей поднянюшки умной развитой Аксиньи, впоследствии под старость всеми в доме уважаемой Аксиньи Ионовны, главной мажордомки дома. Мне помнится, что я или брат Миша получили за то, что выучились читать, какие-то старенькие, никогда не ходившие, малоценные, но всё же золотые часики.
Наши первые правильные уроки русского языка и арифметики мы начали брать именно в деревне у нашего всеми в семье любимого, и особенно моею матерью, дьякона Александра Михайловича Доброклонского.
Но всего не опишешь, обо всем не расскажешь из прошлого. Остановлюсь на главном впечатлении детства, на наступлении зимы в деревне. Что это была за радость для нас, детей, — этот белый, чистый, всё покрывающий белый снег. А эти красногрудые снегири и желтогрудые с черной полоской синички, скачущие по прутикам кустов перед большим венецианским окном нашей детской. Наше страстное желание с братом — поймать этих птичек, и мы ставим перед окном силки с крупами. Но так ни одной птички никогда мы и не поймали.
А гора по дорожке к пруду, по которой и мы, дети, и большие катались с таким весельем! Но главное — снег и птички, вот к чему мы чувствовали какое-то особое, невыразимое словами любование. Вот они — детские радости, впервые открывающиеся миру Божию, первые радости бытия. В неизгладимости этих первых радостей детства есть что-то поистине таинственное.
Меня обступает целый сонм лиц, главным образом из прислуги-старушки, старики из нашей бывшей крепостной дворни, все такие ласковые и добрые к нам, детям. Мы больше с прислугой, чем с родителями. Отец никогда не входил в наше воспитание, но и мать в детстве нами мало занималась. Мы были предоставлены нянюшкам.
Летом 1869 года мы жили в Рябове у Всеволожских, когда мать наша опять ездила на лечение на воды за границу. Вот тоже радостная картина детского веселия и счастья. Нас собралось три семьи детей: мы — Олсуфьевы, наши двоюродные сестра и брат Соня и Миша Всеволожские, дети Владимира Александровича и многочисленная семья детей Дмитрия Александровича Всеволожского, женатого на кнж. Екатерине Николаевне Трубецкой. Приезжал в Рябово на побывку и наш троюродный брат Жорж Кантакузен, отец Лели, у которой я теперь жил в Ницце.
Приезжал изредка в Рябово и отец наш, только что произведенный красивый 35-летний генерал свиты. Мужчины, старшие, увлекались охотой на птицу — какой-то собачий двор с егерями и арапниками для собак. Эти окрики на собак и арапники производят на нас, детей, какое-то жуткое впечатление грубости. Но мы, дети, живем в Рябове своим совершенно отдельным от больших многочисленным, веселым, шумным детским мирком, окруженные нянюшками и гувернантками. Всё лето — это какой-то детский праздник. Съезд гостей, военная музыка, обеды за одним столом с большими. Приезжал тогда в Рябово друг Ивана Александровича Всеволожского князь Николай Репнин с маленькими мальчиками Рюриком и Вадимом. Нас поразили эти имена, и потому я запомнил этот эпизод.
Первые воспитатели
В зиму на 1870 год, когда уже мне исполнилось восемь лет, мы начали с братом правильно учиться, и к нам поступил в дом первый наш воспитатель Федор Андреевич Торопыгин.
У нас, мальчиков, были один за другим два воспитателя, оба молодые, оба естественники и оба малороссы: первый, Федор Андреевич, пробыл у нас недолго, года полтора, женившись из нашего дома. Второй был тоже малоросс, тоже окончивший естественный факультет и потом и военно-медицинскую академию, доктор Платон Иванович Дуброво. Он прожил у нас до своей смерти 12 лет и имел огромное влияние на наше воспитание. Он умер, когда мне почти исполнился 21 год и я кончал 2-й курс университета.
Федор Андреевич относится еще целиком к моему детству. Он поступил, когда мне было 7 лет, а ушел, когда мне было 8 с половиной лет. Оба наши воспитатели были молодые, оба были естественники-универсанты и оба были поколения так называемых шестидесятников. Оба были из демократической интеллигенции. Ясно, что в выборе их обоих уже сказалось тогдашнее «передовое» направление моей матери, а ей было тогда всего 35 лет.
Федор Андреевич был веселый, очень добродушный, флегматичный и простоватый хохол. Мы, дети, да и все в доме, кончая прислугой, его очень любили. Политической левизны и тем более радикализма в нем не было заметно. И никакого «перелома» в нашу жизнь он внес. Светлое детство продолжилось. Тогда я, конечно, ничего не замечал. Но теперь, по воспоминаниям, мне кажется, что я тогда был очень для своих лет развитым и способным мальчиком, был любимчиком у старших в доме. Мною, так сказать, гордились.
Мать моя была энтузиастка прогресса, как и многие в ту пору. К ней приложимы слова апостола: она забывала заднее, то есть прошлое, и простиралась вперед, то есть к будущему[176]. Она мало нами мальчиками интересовалась; она страстно желала скорее нас видеть большими. Она старалась и из меня 8-летнего уже сделать большого. Отсюда было, я думаю, какое-то форсирование в развитии, что и создало во мне и «резонерство» и, может быть, самомнение. Федор Андреевич меня звал на «ты» и «товарищем», конечно, не в коммунистическом употреблении этого слова, но в смысле так сказать равенства интеллектуального между мною мальчиком и взрослым.
Естественные науки тогда были в великой моде; были они в моде и у нашей матери. Не помню, тогда ли или несколько позже, но мать моя, дядя Саша и еще кое-кто из знакомых ездили по вечерам слушать какого-то профессора-естественника Брандта и очень увлекались его лекциями. Помню, что и нас, малышей, с гувернантками возили слушать какие-то вечерние лекции с волшебным фонарем о «клеточках». Клеточки, протоплазмы были тогда в большой моде. А кто о них теперь, 60 лет спустя, говорит? Лекция о клеточках нам, детям, показалась скучнейшей. Помню, как мы, дети, развлекались на лекции между собою; только один «Михун» Всеволожский сосредоточенно-внимательно уставился на лектора. Гувернантка
