Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Старшему брату уже шел 14-й год, и он должен был учиться. Дуброво, который поступил к нам 27 лет, продолжал свою службу ординатором в Военно-медицинской академии, и он со старшим моим братом уезжал осенью из деревни в Петербург раньше, чем вся наша семья. Когда они уезжали, мать заставляла нас писать письма нашему новому воспитателю, и я вспоминаю, как было всегда тяжело и с какою неохотою я мучился над этими письмами. Что-то было для меня насильственное в этой переписке, которую иногда моя мать цензурировала и даже однажды меня, уже 10-летнего мальчика, заставила письмо переписать, потому что нашла несоответственным мое обращение в начале письма «добрейший Илларион Иванович!».
Это мне теперь уясняет, что с самого начала у меня не установилось к нашему наставнику простых, дружелюбных отношений, но что при всем постоянно внушаемом нам к нему уважением во мне с самого приезда Дуброво появилась какая-то мною несознаваемая и даже скрываемая от других и от самого себя глухая борьба с ним. Когда я читал уже в зрелом возрасте «Les maximes de La Rochefoucauld» [ «Афоризмы Ларошфуко»] меня поразила одна его мысль: «Rarement on aime beaucoup ceux qu'on estime beaucoup» [редко мы очень любим тех, кого мы очень уважаем]. С 8-ми и до 20-летнего моего возраста, когда наш воспитатель жил у нас в доме, у меня шла сначала бессознательная, а потом уже более проявившаяся борьба с его радикальной демократичностью, с его философским материалистическим направлением, а главное, теперь я в этом уверен, я думаю, — с тем чрезмерным авторитетом, которым он пользовался в глазах нашей матери и которым он давил на весь строй нашей семьи.
Увы, я сохранил в моей памяти много жестких и обидных слов, от него слышанных, но в то время я помню много хороших и правильных замечаний его. Помню и, как в моем юношеском возрасте, когда я бывал болен, как успокоительно он на меня влиял, как врач на больного, и какая иногда нежность светилась в его красивых и обычно суровых глазах по отношению ко мне, пациенту, столь исполненному к нему доверия.
В 1882 году весною, на первом курсе университета в Москве мы с братом одновременно были серьезно больны воспалением легкого. Родители наши были к Крыму. Нас пришел навестить на Пречистенку Лев Николаевич Толстой и что-то стал проповедывать свое толстовское жившему в соседней от нас комнате и лечившему нас Дуброво. Вероятно, у них шел разговор о лечении. Толстой был тогда во всей своей славе среди русского общества. Ну, как не поддаться, хотя бы для вида уступчивости перед Толстым? Но я помню, тот суровый неумолимый отпор, который тогда Дуброво дал Толстому. Человек профессионального долга, Дуброво как врач наш, воспитатель и ответственный перед родителями член нашей семьи, дал суровый отпор Толстому. Повторю отзыв Толстого после героической смерти Дуброво: «В нем чувствовалась какая-то сила необыкновенная».
Итак, с приходом Дуброво в нашу семью, через его влияние на нашу мать, начался сильный уклон семьи влево. По мере того, как мы, дети, росли, и мать наша стала больше заниматься нами: ей хотелось нас видеть скорее большими. Мать имела привычку вставать с кровати поздно и она любила длинные беседы с нами утром в своей постели. Когда мне было еще лет десять, я помню, что мать наша хвалила нам профессию адвокатуры. Тогда суды новые были в большой моде. Помню, что я в первый раз тогда услыхал это слово, плохо его понял и по созвучию сближал его со штукатуром. Потом главное увлечение почти всей жизни матери была медицина: как она хотела, чтобы кто-нибудь из ее мальчиков стал врачом! Потом вообще науки и профессура стали мечтою матери для нашей будущей жизненной карьеры.
Толстой где-то говорит, что каждая мать желает для детей другой карьеры, чем та, в которой был ее муж. Нечего и говорить, что военно-придворная карьера, которую делал отец и оба его брата военные, была бы для детей в глазах матери самою ненавистною. Помню ее письма ко мне в Петербург, когда я отбывал повинность в гвардейской конной артиллерии: почти в каждом письме она умоляла меня не увлечься военной карьерой. Так пропаганда матери не оставляла нас не только в годы учения, но и до самого моего 30-летнего возраста (да, пожалуй, и до самой ее смерти, когда мне уже было почти 40 лет). Но я с ранних лет стал в оппозицию к этой пропаганде, и с годами это всё больше и больше разъединяло мать мою со мною.
Мои атавистические инстинкты, мои природные влечения и способности не укладывались в те рамки жизни, о которых мечтала для нас, детей, наша бедная мать, но у меня никогда не было той уверенности в своей правоте, той независимости характера, которые одни дают свободу в поступках. Моя совесть и мои мысли были всегда «двоящимися», и оттого я был, впрочем, как и всё наше надломленное (по выражению Герцена) поколение, всегда сомневающийся и «нетвердый в путях своих» (по выражению апостола Иакова)[202].
То же отношение, но менее ясно выраженное, было у меня и к нашему сильному по уму, но еще более сильному по характеру воспитателю. Как Аркадий и Базаров (в «Отцах и детях») мы были с ним из разных «элементов» (стихий): он был «дикий», я был «ручной», да разница возраста нашего почти в двадцать лет относила нас к разным эпохам русской государственной и культурной жизни. Он был шестидесятник, я был восьмидесятник. Я отвоевал себе довольно рано внутреннюю свободу в мыслях и чувствах, но никогда не сумел себе воспитать должную свободу в поступках. В действиях я всегда был нерешительный.
В нас развивали дух критики и насмешливости по отношению к знакомым и родственникам. Я уже упоминал, как относились мы к нашему первому законоучителю протоиерею Заркевичу. Помню, как мы насмешливо относились к довольно часто посещавшей наш дом чете Константина и Мэри Горчаковых. Против такого духа критики протестовала наша гувернантка (Люсия Павловна Молас). Отец меня взрослого часто называл «М. Le Critique» [Господин Критика]. Но критика наша в детстве направлялась всегда в правую сторону, критика левого лагеря у нас была под запретом и авторитеты «левые» охранялись строго нашей матерью.
Уход любимой нами M.lle Monastier меня очень поразил и опечалил. Monastier очевидно
