Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Путеводителем в нашем воспитании стал огненный столп Французской революции, от которого зажег свою свечу Радищев.
<Швейцария, Австрия, Италия>
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия[209]
Светлым, чудным воспоминанием двенадцатого года моей жизни было наше двухмесячное путешествие в Швейцарию летом 1874 года. Весною в Петербурге наш старший брат Вася был болен тяжелой формой тифа. Для поправления его здоровья мы всей семьей уехали в Швейцарию.
О, впечатлительность детского возраста! Всё тогда кажется таким светлым и прекрасным. Лет тридцать спустя я пробовал возобновить прежние детские радости и нарочно посетил те же места Швейцарии, красотою которых я упивался в 12-летнем возрасте. Но уже горная природа не казалась мне такою же, как прежде: всё как-то подернулось тусклою дымкою прожитой жизни. Но всё же альпийские горы и в особенности их снежные вершины, облитые розовыми меняющимися цветами заходящего солнца, и в старости имеют для меня какое-то особое, почти мистическое очарование: они возбуждают во мне религиозное чувство, как бы живые престолы Божии, и я готов, любуясь ими, молиться Создателю миров.
Нас путешествовало тогда одиннадцать человек. Отцу было 41 год, матери шел 39-й год, сестре Лизе — 17-й, брату Васе исполнилось 15 лет, брату Мише заканчивался 14-й год, мне — 12-й. С нами ехали неразлучная камеристка при матери, наша бывшая младшая няня Аксиньюшка, наш воспитатель доктор Дуброво, 30-ти лет, молоденькая гувернантка, наивная, хорошенькая брюнетка лет 18-ти Матильда Павловна Молас, только что поступившая к нам в дом для обучения нас французскому и немецкому языкам и потом оставшаяся на всю жизнь членом нашей семьи. К нам присоединились профессор механики при московском техническом училище Дмитрий Николаевич Лебедев и близкий человек в нашей семье, товарищ по артиллерии нашего любимого дяди Александра, младшего брата отца, Павел Николаевич Попов, оба мужчины лет под сорок. Итак, одиннадцать человек, мы переезжали из города в город. Какая всё молодежь, скажу я теперь на 69-м году жизни! И никого-то из них — кроме меня — давным-давно уже не осталось в живых! Мы жили как-то дружно, без малейших ссор, все как бы очарованные путешествием.
Но больше всего энтузиазма было во мне и брате Мише. Мы подготовились к путешествию чтением. Швейцарию мы изучили рассматриванием на 4-х складывающихся больших листах карты этой страны. Мы знали в цифрах (футах) высоту почти всех снежных гор, мы читали и перечитывали книгу Берлепша «Швейцарские Альпы», «Ледники» Тиндаля, швейцарский «Бедекер». Нам купили швейцарские посохи, и наша радость была выжигать на них те вершины, на которых мы побывали, и чем выше гора, на которую мы пешком всходили, тем большая была наша гордость.
Туристы-англичане вырезывают на своих посохах и города, которые они посещают. Мы с братом презирали эту манеру: нет — горы, только одни горы, на вершинах которых мы были, мы отдавали вырезывать на наших высоких белых палках с железными заостренными наконечниками. Какую-то еще мы читали книжку про знаменитую сенбернарскую собаку Бари, чучелом которой мы благоговейно любовались в музее города Берна. Мы читали историю про огромных орлов-ягнятников, уносивших в поднебесье девочек; мы восторгались рододендронами, то есть дикими швейцарскими розами, растущими на высотах гор. Нас с братом тянуло куда-то выше, выше; нам самим хотелось орлами куда-то в поднебесье.
Словом, нас охватило какое-то восторженное опьянение от гор Швейцарии. Уже много позже в жизни я живал и в чудном Крыму, и на прославленной Ривьере, и в Италии, на суровом величественном Кавказе; побывал и в Шанхае, и в красивом Гонконге, и в Египте, и на Босфоре. Но до сих пор для меня красивейшей пейзаж это — швейцарские голубые озера, окруженные бесподобными по разнообразию очертаний швейцарскими горами, покрытыми по склонам ярко-зелеными пастбищами и увенчанными девственно чистым, снеговым покровом вершин.
Мы провели дня три в Вене, блиставшей тогда своим великолепием. По вечерам ездили в Пратер на музыку, слушали и видели оркестр знаменитого Штрауса и его самого, подпрыгивающего и играющего на скрипке при исполнении в качестве дирижера своих вальсов. Помню чудные тогдашние аристократические выезды в Пратере, эти бесподобные запряжки быстро несущихся рысаков. Помню и одну кавалькаду, мчавшуюся крупным галопом по аллеям Пратера, в голове кавалькада скакала красавица-амазонка с длинными и распущенными волосами и все венцы почтительно перед нею снимали шляпы. Это была Императрица Елизавета.
Я жил около Вены в 1928 и 1924 годах и много раз бывал в Пратере, надеясь найти прежнее, блестящее. Всё прежнее исчезло, как сон. Скучающая, мещанская публика, запущенный парк провинциального города: ни богатых выездов, ни прежней элегантной толпы, ни прежней общенародной радости и довольства. Такая же и сама Вена: что-то умирающее, если еще не совсем мертвое, в ней чувствуется, как проходит слава мира сего: так изменился прежний облик столиц Европы, в том числе и Парижа.
Всё обмельчало и поблекло после войн и революции; исчезли монархии и аристократии, и всё облекается, если уж не облеклось, в серое, тусклое, грубое, пиджачное, демократическое мещанство. Одна тоска и тошнота это мещанство. Сознаюсь и не стыжусь: всегда любил я и теперь люблю жизнь пеструю, разнообразную, блестяще красивую. Тошнит меня от мещанской демократии. Монархия просвещенная, вежливая, блестящая, окруженная аристократией, конституционная прогрессивная, как она красивее этих мелкобуржуазных (термин большевицкий) республик. А еще Достоевский пророчил, что красота должна спасти мир.
Из Вены мы через Земеринг (как мне тогда казался восхитителен красивый этот подъем в горы вьющейся железной дорогой) проехали прямо в Vevey на Женевское озеро. Я не могу припомнить, какою дорогою подъезжали мы к Женевскому озеру, но я хорошо помню, что поезд вошел в какой-то туннель, по выходу из которого сразу открылся перед нами солнечный лазоревый блеск этого дивного озера, окруженного горами. Эффект был такой, что мы все вскрикнули от восторга.
В Vevey мы остановились на довольно скромном, хотя по тем временам и большом, семейном «Hotel du Lac», с обильным столом переменных блюд, со множеством народа, для нас, детей, всё было ново. Наш добрый юморист профессор Лебедев, всегда смешивший нас, всё повторял кельнерам на плохом французском языке: «Garçon! Moins d'assiettes et plus à manger!» [Гарсон! Поменьше тарелок и побольше еды!]. Из наших соседей по табльдоту вспоминается мне, скоро познакомившиеся с нами, здоровая, краснощекая англичанка с мальчиком-шалуном, и как она закатила ему за столом при всех за какую-то провинность звонкую пощечину. Англичанка эта оказалась сектантка,
