Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Мать моя была большая любительница музыки, как и в литературе, любила всё возвышенное, превыспренно-красивое, идейное. В ту эпоху все барышни ее круга должны были обязательно играть на фортепиано, и в особенности была мода играть в четыре руки. Мать моя очень хорошо разбирала с листа в четыре руки. Любимыми ее композиторами были Бетховен и Вагнер. Наизусть она ничего не умела играть; музыка легкая, изящная, грациозная ее не притягивала.
Она любила симфонии классиков в четыре руки. Музыкальности в смысле памяти, тонкого слуха, умения спеть, подобрать аккомпанемент, у нее совсем не было. Но она до страсти любила серьезную музыку. Совсем недавно я прочел в воспоминаниях А.Л. Толстой, что однажды у них пел Шаляпин. Льву Николаевичу не понравилась знаменитая «Блоха» и еще что-то: он просил спеть какую-то другую песенку, но нот для аккомпанемента у Шаляпина не было. На вечере у Толстых находился свой человек в их доме, проф. Московской консерватории и известный концертный пианист Гольденвейзер. Подобрать аккомпанемента он, однако, не мог. Тогда робко предложил свои услуги юноша-гимназист Миша Толстой. Шаляпин напел ему песенку, а Миша сейчас же к ней подобрал из головы аккомпанемент, и Шаляпин спел песенку. Так вот этого рода музыкальности Миши Толстого ни у матери и ни у кого из нас в семье не было; но у всех у нас была, конечно, в уменьшенном размере музыкальность гольденвейзеровская.
Такая же нетворческая музыкальность была и у нашей детской учительницы музыки, ученице А.Г. Рубинштейна, очень умной Ек. П. Смирновой, находившейся в долголетней дружбе с нашей семьей и в особенности с моей сестрой Лизой. Мы были очень восприимчивы к музыке, но не музыкальны в смысле хотя бы малого творчества. Толстой различал и умы человеческие по двум категориям: одни люди великолепно усваивают чужие мысли, даже самые глубокие, другие, не понимая даже чужих глубоких мыслей, имеют свои собственные мысли, хотя и маленькие. Талант музыкальный, как и всякий другой талант, это собственное творчество, хотя бы и в малых размерах.
Тогда в петербургском аристократическом обществе вошел в моду Вагнер. Мать моя была страстная вагнеристка. Нас, детей, рано начали возить в театр. Я уже 13-летним мальчиком слушал много раз и «Лоэнгрина» и «Тангейзера», которые начали впервые даваться в Мариинском театре. Тогда эти оперы считались очень мудреною музыкою; теперь они уже настолько усвоены публикой, что кажутся легкими и даже мелодичными. Из исполнителей я помню Мельникова в «Тангейзере», идеального баритона по красоте и мощи и благородству тембра голоса (коронная его роль была «Руслан»); сопрано помню Платонову; теноров Орлова и Никольского, оба с замечательными голосами — Орлов tenor di forza [ит.: тенор вынужденный], Никольский di grazia [ит.: милостью]. Оба и в особенности Никольский — необычайный «дурак на суше». Из басов я помню Петрова, Васильева 1-го; из контральто Леонову, из Mezzo-soprano изумительную по красоте и бархатности тембра Лавровскую, рано оставившую сцену.
«Жизнь за Царя» с «Ваней» Лавровской, была первой оперой, которую я слышал; мне было тогда лет десять. В итальянскую оперу нас редко возили. Я помню, однако, Патти, во всем ее разгаре в «Диноре» Мейербера с тенором Марини; помню еще «Риголетто» с баритоном Грациани, тенором Николини, сопрано Альбани и с совершенно единственным по силе и металличности контральто Скальки. Патти я еще слышал на одном из патриотических концертов: ее серебряный, феноменальный по диапазону и легкости голос я еще и сейчас по памяти слышу.
Раз в год бывал также такой концерт с Дворянском собрании в пользу женских школ Патриотического общества, одной из которых была попечительницей и моя мать. Это был самый фешенебельный дневной концерт. В Царской ложе — Императрица и вся Царская семья; в публике — вся аристократия. На таком концерте я услышал в первый раз Антона Рубинштейна; из вещей им сыгранных мне запомнился только поразительно-эффектный в исполнении могучем «Marche les Ruines d'Athènes», кажется, Бетховена. Мать моя много слышала Рубинштейна при дворе Елены Павловны и была восторженной его поклонницей.
Помнится, в 1875 год в первый раз шел на сцене «Борис Годунов» Мусоргского. Теперь эта опера славится во всем мире, главным образом благодаря гениальному Шаляпину; и музыка, и сюжет признаются высшими образцам музыкальной драмы. Тогда, более полувека назад, это был полный провал оперы среди большой публики. Гениальный реализм и драматизм Мусоргского совсем не был понятен. И моя мать, поклонница Вагнера, и весь кружок нашей семьи и знакомых совершенно не признали этой музыки, и в частности и мне, маленькому, музыка оперы тогда совсем не понравилась. А теперь я ее высоко ценю.
В колоссальном современном успехе за границею русской литературы (Достоевский), русской музыки (Мусоргский, Бородин, Корсаков), русского балета (Павлова), конечно, есть огромная доза моды и снобизма. Нравится экзотичность; многое нравится теперь тем больше, чем больше произведение непонятно. Никому не хочется признать себя непонятливым, вот и хвалят все, даже дураки. Но это нисколько не умаляет значительности русского искусства.
Кстати, скажу о балете и об обезьянстве русской интеллигенции. В моей юности русская передовая интеллигенция, в идеях которой я был воспитан, совсем не признавала балета. Балет считали праздной затеей для потехи царей, старых генералов и пустого аристократического общества. Под влиянием нашего воспитания и мы с братом не были приучены интересоваться балетом. Только теперь, когда наш Императорский балет прославился за границей, его отраженно славит и наша передовая журналистика, всегда тянущаяся за Европой. Наша интеллигенция очень провинциальна и подражательна перед Западом.
Когда наш дядя Саша ездил в Америку с великим князем Алексеем Александровичем в начале 70-х годов, то оттуда привез он в подарок моей матери чудный концертный рояль Штейнвега. Другой такой рояль привез великий князь. Это были едва ли не два первых в России рояля этой знаменитой фабрики. Я уже упоминал, по воскресеньям в нашем доме бывали постоянные трио
