Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая
Что случится на моем веку…
Б. Пастернак
1
Об этой картине Дворжецкий писал в Петропавловск-Камчатский, куда весь 1977 год летели искренние, дружеские письма, как будто только со Светланой Пиляевой он, как и десять лет назад, мог быть достаточно искренним, как будто только с ней мог без оглядки делиться тем, что по-настоящему его гложет:
Светланка! Я не жалуюсь, но что теперь врать, жить мне не так уж много – все усложняется, требуют срочную операцию, а я боюсь. Матери, естественно, ничего не говорю. Иногда так лихо, что и просыпаться не хочу. Матери тоже немного осталось, а единственное, что у нее есть, это Лидка…[199]
(Таисии Владимировны действительно не станет через два года после смерти Дворжецкого, и памятником ей будет тяжелый красный камень в форме человеческого сердца на его могиле – но откуда он об этом-то мог узнать?..)
А зимой 1978-го, после Нового года, оговаривается коротко: «Кончаю колесопрокатную картину. Всё! Завяжу я с этим кино. Средства к существованию найду!»[200]
«Колесопрокатная картина» – это те самые «Однокашники», которые стали последним кинофильмом в жизни Дворжецкого; однако между его знаменательным письмом к Пиляевой и непосредственным согласием участвовать в съемках (быстро надоевших) произошло множество важных событий.
Во-первых, осенью 1977 года у Дворжецкого наконец-то появилась собственная квартира.
Новостройка в Орехово-Борисове, на улице генерала Белова, – тогда это был отдаленный, спальный район Москвы. Вокруг – котлованы под новые многоэтажки, глина… В начале ноября Дворжецкий ездил смотреть на стройку и «еле ноги вытащил из глины», однако временные трудности не отнимали радостного предвкушения того, что вот-вот в этой просторной квартире (три комнаты! Антресоль!!) сможет собраться вся его семья и друзья. Правда, чтобы вступить в кооператив, потребовалось не только собрать всевозможные справки, но и взять в долг у всех, согласившихся посодействовать, включая отца. Чтобы расплатиться с Вацлавом Яновичем, Дворжецкий вскоре продаст машину… Видимо, расстаться с «Шамилем» (так они с «Митькой» называли его «ВАЗ-2102») для него было непросто, но выносить дорогу за рулем становилось все труднее, и на встречи со зрителями, которые остаются основным источником заработка, отныне он ездит либо на поезде, либо – вместе с другими артистами – на автобусе, предоставленном труппе Бюро кинопропаганды.
Во-вторых, продолжаются репетиции и спектакли в Театре-студии киноактера.
Помимо программной роли Святого Антония и роли поручика Говорухи-Отрока в пользующемся неизменным успехом у публики спектакле «Сильнее смерти» Дворжецкий получает роль Стэнли Ковальски в спектакле «Трамвай „Желание“». Репетиции идут с самого сентября – яркой постановкой Театр-студия намеревается открыть новый сезон.
С 30 декабря 1970 года «Трамвай „Желание“» гремит в Театре имени Маяковского с Арменом Джигарханяном и Светланой Немоляевой в главных ролях. Студия киноактера, разумеется, не надеется их переплюнуть, но предложить собственную трактовку – почему бы и нет? Дворжецкий играет Ковальски совсем не так, как Джигарханян: при всем желании сыграть человека, который «ест, как животное, ходит, как животное, изъясняется, как животное», у него бы не получилось. Его Ковальски – скорее сверхчеловек-ницшеанец, сознательно отключивший в себе все сложные человеческие надстройки и усилием воли вернувшийся к «животному» базису, потому что иначе в этом послевоенном мире не выжить. Поведение Джигарханяна на сцене – поведение неандертальца, собственной грубостью и подчеркнутой мужской мощью бросающего вызов выхолощенному цивилизованному миру; поведение Дворжецкого – поведение завоевателя, в этом покоренном мире чувствующего себя победителем.
Видимо, играть Стэнли Дворжецкому нравилось, и на сцене он пробовал разные смысловые акценты. Об этом свидетельствует запись в дневнике от 29 октября 1977 года: «Прошли три премьерных спектакля в Театре киноактера. Третий показался мне наиболее удачным, хотя свои ощущения не всегда верны!»
Пожалуй, впервые за долгое время на театральной сцене для него интереснее, нежели в съемочном павильоне. Ему нравится играть Стэнли, нравится – Говоруху-Отрока; этот последний спектакль триумфально показывают в провинции – от Сибири до Украины, об этом спектакле спорят и рассуждают зрители, этот спектакль важен для самого актера. «Я сам до сих пор не пойму, почему она в него стреляет»[201], – признавался Дворжецкий, когда «Сильнее смерти» представляли в Омске; там, в городе, где несколько лет подряд под предводительством Верховного правителя России адмирала Колчака бушевала Гражданская война, такое признание, конечно, звучало совсем по-особенному. Дворжецкий стремился к тому, чтобы в Омске спектакль приняли, чтобы все те, кто привыкли видеть его «на подхвате», во второстепенных ролях, лицом к лицу встретились наконец-то с его героем – человеком сомнения, вопроса, человеком, как и Говоруха-Отрок, выпавшим из своего времени и стремящимся что-то поведать об этом времени новым людям вокруг. Но… «Мой типаж не востребован», – тогда же с горечью говорил он сокурснице по медучилищу, пришедшей к нему на спектакль. Играя ярких, сильных героев – таких как Говоруха-Отрок или брутальный Стэнли Ковальски, – Дворжецкий только еще острее ощущал, что на театральной сцене он не высказывает себя полностью, а в кино эти роли были уже отыграны кем-то другим.
Да и само кино во второй половине 1970-х снова менялось. Романтика дальних странствий, приключений, исследования то космического пространства, то глубин русской истории постепенно уступала место бытовым драмам, «офисным», как сейчас бы сказали, романам, коротким семейным сагам. Глобальные конфликты стушевывались перед домашними неурядицами. Герой-романтик 1960-х уходил в прошлое. Неизбежно наступало время пресловутого «маленького человека».
Дворжецкий в эту эпоху не вписывался.
Если вспомнить, какие фильмы гремели и обсуждались в 1977–1978 годах… «Служебный роман», разумеется, «Ключ без права передачи», «Подранки», «В четверг и больше никогда»… В центре внимания здесь – судьбы обычных, даже очень обычных людей, мелко прорисованный быт, служебные, школьные, будничные конфликты. Фигура Дворжецкого была бы здесь инородной: человек, по одним глазам которого было видно, что он «мыслями и чувствами где-то там, не здесь, не на земле»[202], не мог бы играть ни в бытовой «служебной», ни в «мебельной» семейной картине.
Или – мог бы? Вспомним, что, по его же собственному признанию, Дворжецкий мечтал попробовать себя в комедийной роли, ждал, чтобы кто-то из режиссеров – возможно, король комедии Рязанов или Быков – его пригласил. Однако в 1977-м он отказывался уже и от тех приглашений, на которые прежде с радостью бы согласился: например, от роли отца Сергия в фильме по Л. Толстому[203]. Ему кажется, что на такую роль, требующую самоотдачи, у него уже не хватит ни сил, ни здоровья. Проще сыграть что-либо проходное, не столь эмоционально напряженное… Так в фильмографию Дворжецкого
