Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая
По сохранившимся кадрам «Чуда Святого Антония» видно, что именно такую небесную отстраненность – на контрасте с истовой, несколько суетливой, «Марфиной» верой партнерши – он и играет. Движется медленно, говорит ровно, смотрит как бы издалека. Его сдержанные, отстраненные реплики: «Я пришел воскресить Гортензию… Гортензия лежит там…» резко оттенены торопливой и акцентированной скороговоркой Майи Булгаковой в роли Виргинии.
Да, партнершей Дворжецкого чаще всего были двое – то озорная Булгакова, то утонченная Микаэла Дроздовская. С ней Дворжецкий дружил. Все в доме Дроздовской любили его. Муж Микаэлы, врач-кардиолог, давал Дворжецкому дельные советы насчет здоровья (которыми тот, увы, не воспользовался), дочери называли его «дядя Кот». Сама Микаэла, легкая и печальная, красивая и талантливая, давно знала Дворжецкого: они встречались на съемках фильма «Бег», где актриса играла модистку. Через полгода после смерти Дворжецкого она тоже погибнет трагически – задохнется от угарного газа на съемках в горной Осетии.
Мы в пух и прах наряжали тебя.
Мы тебе верно служили.
Громко в картонные трубы трубя,
словно на подвиг спешили.
Даже поверилось где-то на миг
(знать, в простодушье сердечном):
женщины той очарованный лик
слит с твоим празднеством вечным.
Кажется, что последние годы жизни Дворжецкого – с их телефильмами и спектаклями, встречами и знакомствами – как бы кольцуются с первыми, и его путь замыкается, обретая законченность.
Один из последних фильмов, в которых Дворжецкий снимается, – «Легенда о Тиле». Сам он говорил, что играет у своих «крестных» Алова и Наумова, работать с которыми – настоящая честь для него. Видимо, работа Дворжецкого в роли Филиппа II оказалась своеобразной данью уважения с обеих сторон: режиссеры не могли не пригласить хотя бы на небольшую роль своего «крестника», Дворжецкий – не согласится, хотя, строго говоря, образ короля Фландрии особенного интереса в картине не представлял. Да, бледный изувер, да, мертвенный и мертвящий вечный старик, полная противоположность витальному энергичному Уленшпигелю, «духу Фландрии»… Их роковое противостояние было ярко подчеркнуто в фильме: там, где Филипп заученно отвечает на упреки отца, короля Карла, «я буду плакать, батюшка», Уленшпигель с рыданиями рвется к обугленному телу отца; там, где престарелый монарх ковыляет по разбросанным лимонам, опираясь на плечо карлика, Уленшпигель резвится в песчаных дюнах, играя с Неле в чехарду. Однако на этот раз Алов и Наумов снимали не столько драму характеров, сколько драму эмблем. По замечанию критиков, от актеров им требовалось «лишь типажное сходство, все остальное делают они сами»[192].
Соответственно, сама игра Дворжецкого в этом случае сводилась к минимуму. Писавший о фильме М. Швыдкой с сожалением отметил, что режиссура фильма заковала Дворжецкого «в броню веласкесовских поз, лишив каких бы то ни было забот, кроме стилизаторских»[193]: в принципе, то же самое можно сказать (Швыдкой, кстати, и говорит) и о всегдашних любимцах Алова и Наумова – Е. Евстигнееве, М. Ульянове… Оживляя на экране брейгелевские полотна, режиссеры делали ставку не на актерскую игру, а на прозрачность вчитанных в полотно символов, и несмотря на то, что артисты в «Легенде…» снимались прекрасные – все та же когорта из «Бега»! – на этот раз им была уготована роль не визионеров, а визуализаторов вечных идей.
Впрочем, при всем том фильм получился.
Некоторые эпизоды в нем прямо перекликаются с «Бегом»: знаменитая цепочка слепых, сбившихся с дороги и опрокинувшихся прямиком в опустевший сон Хлудова, сомнамбулический взгляд Белохвостиковой – Неле, сталкивающийся сквозь пространство и время с подобным же взглядом Савельевой – Серафимы… Фирменный почерк Алова и Наумова безупречен, и зрители высоко оценили долгожданную («Легенда о Тиле» снималась около четырех лет) картину, однако если «Бег» был фильмом для каждого из актерской группы – считая модистку – Дроздовскую и маленького Петьку Щеглова, на роль которого Наумов взял собственного сына Алешу, – то «Легенда о Тиле» оказалась движущейся блистательной рамой для исполнителей трех главных ролей[194].
Уже после смерти Дворжецкого, сожалея о его несыгранных ролях, неиспользованных возможностях, Наумов писал: «Иногда я думаю: как жаль, что мы, режиссеры, зачастую просто не можем предложить никакой роли актеру, с которым прекрасно получилась та или иная работа»[195]. Говорил, что чувствует какую-то вину перед Дворжецким… В любом случае, однако, Дворжецкому было важно, что его «крестные» о нем вспомнили и нашли ему образ. Он сам придумал для своего Филиппа взгляд, походку; он сыграл постепенное и вместе с тем стремительное старение героя – на контрасте с вечной молодостью Уленшпигеля это превращение статного, холодно глядящего принца в шаркающего старика с безумными мутными глазами выглядело особенно впечатляющим. Он сыграл все, что от него требовалось, – в благодарность за филигранную режиссуру, за атмосферу фильма, своим масштабом вновь заставлявшего вспомнить о «Беге», за возможность поработать и пообщаться с прежними обожаемыми партнерами – М. Ульяновым, Е. Евстигнеевым… В «Беге» он, провинциальный юноша Владик, смотрел на них снизу вверх, восхищался и впитывал их мастерство. В «Легенде о Тиле» чувствовал, что теперь он уже с «дядей Мишей»[196] и другими – на равных.
Если король-палач Филипп II косвенно отсылает к образу генерала-палача Хлудова, то физик Николас Реннет – явный оммаж пилоту Бертону из «Соляриса». Обожженный космическим взрывом, разуверившийся в науке и человеке… Бертоновская гневная реплика: «Ну так не делайте науку безнравственной!» – кажется, могла бы легко прозвучать из уст Реннета, но если последний собственное космическое одиночество с помощью советских товарищей все же преодолел, то Бертон, один из любимых героев Дворжецкого, в нем навсегда и остался.
Потому что в мире
