Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
Когда мне было 10 лет, в условиях советского ареста, а далее в жизни спекулянта в Самарканде — когда я выносил ворованный хлеб, — еврейское самоопределение стало для меня важным пунктом психологической самозащиты. Когда очень плохо, нужна точка опоры, чтобы не стать то ли абсолютным эгоистом, то ли слабаком, то ли еще чем-то скверным. Нужна внутренняя сила, чтобы выдерживать трудности и остаться самим собой, — для меня этой опорой было определение себя как еврея, литвака, миснагда. Моей первой «политической партией» была несуществующая в действительности партия моей мечты, придуманная мной, чтобы выжить и стать таким, каким я стал. Важной частью этого была сильная вера в то, что настоящая жизнь начнется, когда я приеду в Палестину и включусь в борьбу за создание независимого еврейского государства. У меня не было сомнений, что так и будет.
Уже в Сибири все это определилось более четко. Создался dreamworld — для меня это была Палестина. Это был мир мечты, который меня защищал и который я должен был защищать духовно в самом себе. Забастовка в польской школе Самарканда была моей первой политической битвой, где я не только мечтал и думал, но и организовывал людей для схватки, и эту схватку выиграл. Все это время я знал, что готовлюсь к будущей борьбе.
Когда я вернулся в Польшу в 1946‑м, моим первым вопросом к отцу стало: «Движение легально?» — и я попал в молодежное движение партии отца, так называемой партии Общих сионистов — в то время их легальное правое крыло. В самой партии происходила борьба, которую в немалой мере затеял мой отец: он требовал исключения из партии всех, кто, приобретя во время войны спасительные для них «христианские документы», не был готов теперь вернуться к своей еврейскости — то есть эти люди не готовы были открыто заявить, что они евреи. Отец видел в этом предательство и считался «крайним» среди польских сионистов тех дней. Что до меня, я был согласен с отцом, но считал, что не в этом суть борьбы за характер партии. На данном этапе борьбы единство сионистов обязательно, а раскол на разные партии ослабляет нас. Когда добьемся независимости, каждый сможет пойти своим путем: кто хочет — правым, кто хочет — левым. А для меня эти споры не важны — я пойду учиться.
Мы жили в Лодзи, которая стала на время де-факто столицей Польши и оставалась таковой до восстановления Варшавы. Вскоре я стал секретарем организации сионистской молодежи партии Ха-Халутц («пионер» на иврите) в Лодзи. Она оформилась как скаутское движение — тот факт, что мы были скаутами, давал нам возможность ввести форму и учить людей военному делу.
Скаутское движение («Harcerstwo») было очень сильно в Польше. У него была впечатляющая патриотическая история, скауты проявили себя особенно хорошо во время Варшавского восстания. Они носили форму, схожую с формой польской армии. Мы создали самостоятельную еврейскую скаутскую организацию. Это значило, что мы тоже включили в наш устав многое из международной символики скаутинга. Но польские скауты по-военному салютовали друг другу и делали это двумя пальцами — что значило «честь и отчизна». Меня забавляло, что поляки ставили «честь» перед «отчизной». В нашей организации салютовали тоже, но делали это тремя пальцами, которые символизировали язык (иврит), страну (Палестину) и народ (евреев). Руководство польских скаутов не знало, что с нами делать. Я лично вел переговоры с их руководителем в Лодзи. Им не очень хотелось признавать еврейских скаутов, но они не готовы были нарушить принцип скаутского братства.
Скаутская модель играла также довольно важную роль в нашей политической работе. Это давало возможность воспитать наших ребят в еврейском националистическом духе, усиливая их национальную гордость. Это было частью идейной борьбы за «еврейскость».
В лодзинском отделении (по нашему выражению, «гнезде») нашей организации нас было немногим более ста человек. Мы делились на две группы. В старшую из них входили те, чей возраст совпадал с критериями средней школы: как и у меня — 14–16 лет. В младшую группу — те, кому было от 9 до 13 лет. Я был командиром младшей группы и членом старшей. Принятая в организации символика имен была важна, поддерживая духовное состояние ее членов. Взвод, к которому я принадлежал, назывался «Дети пустыни». По Библии, это были те, кто вырос в пустыне, по которой Моисей водил все иудейское племя 40 лет, и кто вышел из нее после того, как вымерли все, кто побывал рабом. То есть это были «рожденные на свободе». Название младшей группы было «Сне» — «неопалимая купина», в которой Бог явился Моисею.
Мы обучали скаутизму, как и обращению с оружием. Полиция закрывала глаза на то, что мы имели свои склады оружия, беспроблемно купленного на черном рынке, зная, что мы связаны объективными интересами и предпочтениями с существующим правительством Речи Посполитой. Смесь легальности с нелегальностью приводила часто к смешным казусам. Помню, как мы стояли вокруг стола для игры в настольный теннис, а на нем лежал разобранный на части автомат ППШ, и я объяснял его устройство. Вдруг влетел с испуганным видом один из наших дозорных и крикнул: «Члены Союза борьбы (коммунистической молодежи) идут сюда!» Не было времени убрать оружие, и я распорядился просто накрыть стол плащами. Дальше вошли комсомольцы (наша беззаботная ссылка на советский комсомол, которому эти преданные и искренние молодые польские коммунисты стремились подражать) и заявили, что действуют в том же районе, что и мы, и, получив инструкцию познакомиться с другими молодежными организациями, пришли с визитом. Мы провели с ними очень дружелюбную беседу, после чего они убрались наконец — а мы сняли плащи со стола.
Меня учили обращаться с разными категориями оружия пехоты в советской школе. У нас была там военная подготовка, к которой я относился очень серьезно, считая, что может вскоре пригодиться. Также в нашей самаркандской районной библиотеке разворовали все книги, кроме посвященных военному делу и марксизму. С того времени шло мое хорошее знание устава тактики пехоты, как и цитат из марксизма-ленинизма. Я теоретически узнал многое из того, что пригодилось в будущем на фронте. Когда в Польше мне в руки попало реальное оружие, я смог согласовать теорию с практикой, и это знание сыграло свою роль в организации самообороны.
Мне было ясно, что привело меня в страну: я приехал воевать. Чтобы делать это эффективно, мне был нужен минимум разговорного иврита, которого я совсем не знал (тот иврит, который я вынес из школы Тарбут
