Озаренные - Леонид Михайлович Жариков
Стоит Федя, верит и не верит, что с отцом разговаривает. «А почему сад?» — спрашивает Федя. И слышит в ответ: «Чтобы яблоки дружбы росли на земле, не раздора, а дружбы».
Помчался Федя к себе в рудничный поселок, собрал ребят, взяли они саженцы и отправились с ними на Миусфронт. Посадили десять деревцев, потом еще десять. А когда разнесся по всей округе слух про ребячий сад, шахтеры заволновались. «Как же так, — сказали они, — почему мы, ветераны-старожилы этих мест, не догадались, а дети оказались разумнее нас и на земле, пропитанной кровью наших боевых товарищей, сад посадили?» Всколыхнулась шахтерская гвардия, собрались горняки с духовым оркестром, с красными бантами на груди. Тысячи тысяч пришли в День Победы на Миусфронт, и каждый принес с собой деревце.
И произошло чудо: будто сама земля разволновалась душевным порывом шахтеров, и такой урожай вышел потом, что всех людей, сколько их собралось на Миусфронте, угостили свежим урожаем. И первое яблоко дали Феде. Только он не стал есть, а отдал в общий котел для детей-сирот, чтобы крепче росла смена отцам-героям.
Можешь и ты, друг мой, увидеть ту несказанную красоту. От горизонта до горизонта раскинулся наш весенний сад. Только, когда будешь любоваться им, не шибко горюй, что цвет на яблонях розово-красный. Это кровь погибших героев проступает в цветах, это погибшие воскресают из мертвых, потому что живет в народе предание: душа человека после смерти превращается в дерево.
ЭТЮДЫ УГЛЕМ
Какое счастье — колесить по стране, замечать новое, размышлять над увиденным! Много интересного, необыкновенного, неожиданного для писателя таят в себе дороги жизни.
Всякий раз с сердечной радостью еду в родимый край, в Донбасс, а там — дышу не надышусь ароматами степными, не налюбуюсь закатами вечерними — они у нас фантастически красивые.
На руднике сразу иду в шахтерскую нарядную. В просторных залах, где горняки получают наряды на работу, в этих своеобразных шахтерских клубах так много встретишь ярких характеров, столькому там научишься, столкнешься лицом к лицу с таким обилием фактов невыдуманной жизни, что потом листаешь исписанные, потрепанные от долгого ношения в карманах блокноты и словно заново все переживаешь. Картины с натуры, схваченные на ходу сцены, портреты оживают, привлекая свежестью первого впечатления. И кажется, будто читаешь не торопливые, часто неразборчивые свои записи, а самую главную, самую чудесную книгу на свете — книгу жизни.
Крепкий характер
Встретился я с ним у моря в один из редких для августа ненастных дней.
Над городом пронесся ураган. Море стонало от шторма. Пляж на всей протяженности — от порта до Слободки — был пустынным. Волны бросались на берег, падали на песок и растекались далеко, до самых разноцветных грибков купальни.
С моря дул сильный ветер, сгибая в дугу тонкие прибрежные тополя. Рыбачьи баркасы, стоявшие на якорях, кланялись морю, покачивая мачтами.
Купанье в такую пору, безусловно, запрещалось, да и трудно было представить себе отчаянную голову, рискнувшую купаться в такое время. Но вдруг я увидел среди мутно-зеленых волн человека, мелькнула та самая отчаянная голова, что отважилась кинуться в разгневанное море.
С тревогой и удивлением следил я за тем, как человек то взлетал на вершину пенистого вала, то скрывался за нею. В море он подплыл к баркасу, вскарабкался на корму и некоторое время отдыхал, держась за мачту и раскачиваясь вместе с баркасом. Темное море от ярости грозно шумело.
Потом он снова кинулся в воду. Бурлящие волны, казалось, поглотили его. Но он вскоре появился вблизи берега. Огромная волна подняла его на себе, сейчас ударит о берег, а встречная смоет обратно в море. Пенистый вал, изогнувшись, рухнул на берег, завертел пловца, но тот вскочил и, отчаянно работая руками, пошел по грудь в воде вперед. Новая волна толкнула его в спину и выбросила на берег. Усталой походкой пловец вышел на сухое место, отряхнул руки и опустился на песок рядом со своей одеждой.
— Зачем рискуешь жизнью? Могло ведь разбить о камень, — сказал я.
Черные влажные глаза паренька смотрели на меня задиристо.
— Могло. Зато кидает на волнах, как на качелях.
— Ничего себе... качели! Отчаянная у тебя голова, моряк.
— Шахтер я, — сказал он, и я почувствовал в его голосе мальчишескую гордость. Он помолчал и сказал почти сердито: — Со злости я купаюсь.
Мы разговорились. Молодой горняк, машинист угольного комбайна, был, как он выразился, «сослан» в шахтерский санаторий своим начальством.
— Они хотели комбайн мой на штрек выдать, а я боролся.
— Почему же хотели выбросить комбайн?
— У нас всегда так: пришлют новую машину, начинают испытывать. Если сразу не пошла — выкидывай из лавы. Начальству надо план гнать. Вот они и стараются избавиться от испытаний, передать машину на другую шахту. А там тоже отказываются. Поэтому у нас медленно рождаются новые машины. Я понимаю, что комбайн этот еще не совсем готов, есть в нем недостатки — не берет крепких углей, трудно крепить, — нужна устойчивая кровля. Ну а кто сказал, что новая машина сразу должна пойти? Какое изобретение с места в карьер удавалось? Механизм нужно доводить, шлифовать узлы, и если ради этого потеряем сто-двести тонн угля, не беда, зато машина получится хорошая. Вот я и боролся, а начальник меня вызвал, всучил путевку и говорит: «Поезжай в санаторий, отдохни». Потому я и злюсь, знаю, что они выкинули комбайн и рубают отбойными молотками.
— Что-то не верится, что есть такие консерваторы, — сказал я.
— Консерваторы, а себя героями выставляют. Они говорили мне, когда я запрещал комбайн выбрасывать: «Ты
