Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Михайлович Коняев

внимательно слушали, то должны понять, что основная идея – издание материала методом «кольчужного плетения», при котором одно звено цепляется за другое. И так – по всей Европейской России и дальше. В этом случае лучше чего-то «недоохватить», чем «переохватить». Не так страшно «недообследовать» какую-либо местную традицию, как «слить воедино» две-три разные»[149].

Я попытался было ему возразить, ссылаясь на собрание Истомина – Ляпунова[150] и, в конце-концов, на то, что земли Тарногского и Тотемского районов входили в Тотемский уезд Вологодской губернии. В ответ услышал: «Хорошо, что ты уважаешь классиков. Но сейчас будем определяться. Повторяю: либо Тарнога, либо Тотьма». После недолгих размышлений решились ехать в Тарногский район для того, чтобы работать, так сказать, «по свежим следам». Наметили маршрут: предполагалось двигаться от верховьев Кокшеньги (Илезский сельсовет) в сторону Тарногского городка, затем охватить Уфтюгу (Лохотский и Верховский сельсоветы), после чего вновь возвратиться на Кокшеньгу (Верхне– и Нижне-Спасский сельсоветы с выходом на территорию Архангельской области).

Дмитрий Михайлович предупредил, что это лишь предварительный план, который может измениться в процессе работы. «Вот видишь, – обратился он ко мне, – если Тарнога, то Истомин нас не спасает. Здесь нужен Едемский[151]. Этим я займусь сам. А вы, – тут он внимательно на нас посмотрел, – отберите песенный репертуар по всему району и составьте подробные последования обряда. Только по волостям, если возможно».

Несмотря на то, что первый визит основательно затянулся, Дмитрий Михайлович не спешил уходить. Желая предупредить некоторые вопросы (в первую очередь, вероятно, те, которые могли последовать со стороны М. Л. Мазо), он рассказал кое-что о своих спорах с профессором Московской государственной консерватории Анной Васильевной Рудневой в связи с ее работой над Собранием русских свадебных песен[152]. Не скрою: некоторые формулировки Дмитрия Михайловича показались мне тогда непривычно жесткими. Так, издание Свода свадебных песен вне обрядовой этнографии могло превратить, по его мнению, фольклорное собрание в «обычный песенник циклопических размеров». С другой стороны, попытка включить в книгу лишь «лучшие песенные образцы», хоть и была бы полезна в методическом отношении, но «все равно похожа на уступку субъективной оценке материалов, от которой полшага до вкусовщины». Что касается чисто филологических изданий обрядовой поэзии, то они «слишком условны», поскольку «не содержат сведений о соотношении обрядовой этнографии с музыкально-поэтическими формами, не позволяют изучать обряд в единстве историко-этнографических, словесно-художественных и музыкально-художественных компонентов». Наконец, примером того, чего «мы не станем делать ни в коем случае», оказался (тут уж – к моему приятному удивлению) недавно изданный в «Литературных памятниках» том «Лирика русской свадьбы»[153].

Итогом встречи было согласие Дмитрия Михайловича на участие в работе. Мы установили примерные сроки экспедиции (отъезд намечался на конец января 1975 года), определились с составом группы: Дмитрий Михайлович, Надежда Калмыкова, Игорь Серый и я; договорились, что для обследования деревень Лохотского и Верховского сельсоветов к нам на неделю присоединится Вера Буракова. Можно сказать, что с этого момента и началась работа над сборником «Русская свадьба»[154].

До экспедиции Дмитрий Михайлович еще не раз бывал в Лаборатории народного творчества, хотя для этого ему приходилось «разрываться» между Петрозаводском и Ленинградом. Я уже привык к тому, что воспоминания о Дмитрии Михайловиче чаще всего начинаются с характеристики его внешнего облика: борода, косоворотка, сапоги и даже манера поведения – все это чаще всего толкуется как некая демонстрация чего-то «славянофильского», отличающего его от большинства окружающих. Неудивительно, что своим появлением в консерватории такой «необычный» человек всегда вызывал неподдельное любопытство у студентов. Меня же самого Дмитрий Михайлович, напротив, поражал своей естественностью и даже, если угодно, гармоничностью. Помню, как-то раз он оделся в обычный костюм. Мне объяснил: «Пойду в библиотеку: надо посмотреть Едемского. Это – чтобы «ученые дамочки» не «сверлили» меня глазами, а то будет трудно сосредоточиться».

Поскольку наряды Дмитрия Михайловича действительно производили отвлекающий эффект, то я, взглянув на его «по-советски выправленный» облик, подумал: «Слава Богу. Наконец-то оделся «по-человечески». Интересно, надолго ли?» Оказалось – примерно на неделю. Видел я его в простом городском обмундировании и после, но чрезвычайно редко.

Задолго до появления Дмитрия Михайловича в консерватории, совершенно не предполагая, что когда-либо с ним встречусь, я ознакомился с некоторыми его работами. Например, книга «Народные баллады»[155] входила в круг литературы, обязательной для студентов фольклористов. Что же касается исследования «История развития жанра русской баллады»[156], то его мне посоветовал Борис Михайлович Добровольский[157] после продолжительной консультации по вопросам соотношения исторических баллад с историческими песнями. Самый живой интерес вызывали у меня достижения в области изучения печорской былины. Особенно впечатляло сенсационное открытие замечательного усть-цилемского сказителя Василия Игнатьевича Лагеева[158]. Как бы то ни было, Дмитрий Михайлович в своих эпосоведческих разысканиях выглядел последователем Анны Михайловны Астаховой. Однако рядом появляется замечательный сборник «Сказки Терского берега Белого моря»[159], выполненный в содружестве с профессором Московского государственного университета Эрной Васильевной Померанцевой (Гофман). В среде «блюстителей чистоты» московского и ленинградского фольклористических направлений эта книга воспринималась как нечто совершенно исключительное. Замечу, что и «Русские свадебные песни Терского берега Белого моря» выгодно отличали Дмитрия Михайловича от большинства филологов. Прежде всего – его склонностью к сотрудничеству с музыкантами[160]. Благодаря Надежде Калмыковой я успел прочесть еще и «Марфу посадницу».

По диапазону фольклорно-этнографических интересов и богатству творческих возможностей Дмитрий Михайлович уже тогда оказывался выдающимся ученым и замечательным писателем – одним из тех, кто воскрешал жанр исторического романа. Однако с нами, студентами консерватории, он общался без всякой заносчивости, никогда не выставлял напоказ своего огромного и совершенно очевидного профессионального превосходства.

До отъезда в экспедицию мне важно было понять, что в предстоящей работе потребуется от нас в первую очередь. В отличие от песенной свадьбы Терского берега Белого моря основу свадебного обряда на Кокшеньге составляли плачи-причитания. Поэтому я рискнул ознакомить Дмитрия Михайловича с недавно вышедшей в свет статьей Бориславы Борисовны Ефименковой «Драматургия свадебной игры междуречья Сухоны и Юга и верховьев Кокшеньги»[161]. Очень важно было услышать его отзыв о работе, непосредственно связанной с интересующей нас проблематикой. По прочтении Дмитрий Михайлович заметил: «Во-первых, свадьба – это все-таки обряд. Обряд нельзя рассматривать с уклоном только лишь в сторону народного театра. Мы с Красовской тоже обратили внимание на различную окраску свадебных песен Терского берега, отметили даже резкий эмоциональный «перелом» – когда по ходу обряда прощальные песни сменяются праздничными. Я, конечно, не музыковед, но у Ефименковой получается слишком «по-оперному». «Драматургию» ей сочинить удалось, а вот с «игрой» вышло недоразумение.