Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве - Александр Григорьевич Гамбаров
11 апреля (н. с.) при посредстве Огарева Роман знакомится с Бакуниным. Он знал, что тот находится в Женеве. Сохранилась его записка к Никифораки от 4 апреля (н. с.), такого содержания:
«Если судьбе не угодно было до сих пор увенчать положительным успехом все мои усилия, все мои тревоги, то по крайней мере думаю, что пригодился вам в деле правды. Вас сильно вводят в заблуждение.
Сегодня в 6 часов, возвращаясь с Тхоржевским по Route de Carouge, мы встретили Бакунина с Бонаком, направлявшихся, вероятно, к Огареву. Хотя я очень хорошо знаю Бакунина в лицо, но мне могут сказать, что я ошибся, но такая ошибка была бы уже равносильна неумению отличить день от ночи, но на мое счастие Тхоржевский с ними раскланялся и сказал мне, кто эти господа. А между тем вам сообщили сегодня из Лугано, что Бакунин там».
Обстоятельства, при которых Роман познакомился с Бакуниным, изложены им в следующем рапорте к Никифораки, представленном последнему 12 апреля (н. с.):
«Имею честь доложить вашему высокоблагородию, что вчера я познакомился у Огарева с Бакуниным и для разъяснения представленных женевскою полициею обстоятельств относительно пребывания Нечаева на одной с Бакуниным квартире я отправился сегодня утром к сему последнему «засвидетельствовать свое почтение». Он не был предупрежден о моем приходе – мало того, даже двери его комнаты были растворены. Не смею отвергать показания местной полиции, но вот сущая правда того, что я видел.
Бакунин живет Route Carouge, в доме № 17, где занимает одну маленькую комнату в пансионе Дюпор (полиция, кажется, назвала иначе). Комната Бакунина не имеет никакой связи с прочими комнатами пансиона. Я просидел у него целый час, и в течение этого времени к нему никто не приходил. Уезжает он, как говорит, не завтра, а в воскресенье, возвратится через 10 дней и поселится в одной из дач около Route Carouge. О Нечаеве и помину не было; а между тем я не могу отказаться от мысли, что мог бы снискать со временем и его доверие.
В 3-м номере «Колокола» будет помещена статья, говорящая отчасти хорошо о братьях Милютиных. Бакунин просит меня написать возражение на эту статью, озаглавив ее «Письмо путешествующего русского офицера из Лейпцига», причем он сам начертал мне план возражения (какое плутовство!!!) [108].
Заверял меня положительно, что «кружки» в русской армии уже завязались, что кровопролития они и сами не хотят, а если печатают об этом, то надеются устрашить монархию и подвинуть ее на первый шаг уступки, – что во всяком случае дело не легкое и не близкое, ибо приходится вербовать людей поодиночке.
Еще, по-моему, одно немаловажное обстоятельство: когда Огарев дал мне адрес Бакунина, то я у него несколько раз спросил нарочно, не помешаю ли я Михаилу Александровичу? На что Огарев отвечал, что «нисколько». Следовательно, если бы он опасался, что я могу там встретить Нечаева, то он имел удобный предлог отсоветовать мне идти к Бакунину.
Я этим не удовольствовался, но пошел в типографию Чернецкого, но и там ничего не видел.
Обедаем сегодня с Бакуниным и Огаревым в 5 часов.
Извините, что пишу дурно, но я совершенно болен. Дай бог силы работать дальше.
В 10 час. вечера буду у вас. А. Р.».
Знакомство с Бакуниным, как мы уже говорили, оказало решающее влияние на всю последующую деятельность Романа.
Будучи в Рубе, он 2 мая 1870 г. (н. с.) получил небольшое письмо от Огарева, датированное 28 апреля (н. с.), и № 4 «Колокола»[109]. По приезде своем в начале августа 1870 г. в Петербург, он представил письмо, как оправдательный документ, в подлиннике, с которого мы его и приводим:
«28 апреля.
Разумеется, присылайте статьи поскорее; только адресуйте не мне, а в Редакцию (Прс. Левен, 40). – 4-й № сегодня же вам вышлю. – Мишель[110] уехал и известий от него до сих пор нет – так что это даже меня тревожит. Крепко жму вам руку
Преданный вам Ага».
Когда 2-го мая (н. с.) он сообщал копию этого письма Филиппеусу, то снабдил его таким примечанием: «Из этого можете заключить, что я праздным не оставался и во время болезни. На случай, если бы последовало приказание действовать далее (это было до получения известия об исходе петербургских совещаний. Р. К.), я не буду у эмиграции в подозрении».
Роман, надо признаться, нисколько не преувеличивал того, что было в действительности.
Когда он, спустя месяц, вернулся из Рубе, пред ним стояла уже новая задача – сблизиться с Бакуниным, как лицом, в свою очередь, наиболее близким к Нечаеву. (В то время, май – июнь 1870 г., повторяем, Бакунин еще не разрывал сношений с Нечаевым; это произошло только в июле.)
Едва только Роман, осведомленный уже о характере предстоящей ему работы, добрался до Женевы, он тотчас же побывал у «преданного» ему Огарева:
«Был сегодня[111] у Огарева. Отношения его ко мне нисколько не изменились. Рассказывал он мне о подлости женевской полиции, наводнившей его квартиру для арестования Серебренникова, принятого за Нечаева, и ругает очень швейцарское правительство и говорит, что после этого нет другого средства, как переехать жить в Лондон.
Показывал мне копию письма, написанного им по сему поводу к здешнему президенту Камперио. Это есть резкий протест против женевской полиции, которая основала свои действия на показании шпиона, какого-то немца, игравшего будто бы с Нечаевым на биллиарде. Письмо это заканчивается словами: «Que faut-il faire dans notre position?». Получив это письмо, Камперио приходил к Огареву, успокаивал его, прося не придавать важности происшедшей ошибке, но Огарев не хочет отстать и, конечно под влиянием Бакунина, затевает процесс и просил меня очень настойчиво пожертвовать что-либо на ведение процесса, – я ему не мог отказать и подписал 50 фр., хотя уговаривал его взвесить хорошо, будет ли от сего польза, и можем ли мы что-либо этим выиграть? По-моему, – сказал я, – лучше бы собрать сумму для поддержания теперь безопасности
