Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева - Анна Александровна Матвеева
Дома беглянку отчитала мать: «“Дурость твоя, своевольничаешь! Куда собралась, пропадёшь одна в дали дальней… Чужая сторона слёзками засёвана”. А что хочу рисовать, за тем и бегу, всерьёз не принимали. Не до того было. Да и рисованье моё что для них – блажь, тешится девка на досуге».
К счастью, в Белёве после революции и для Нади нашлась своя радость – открылся дворец искусств в бывшем купеческом доме. Девочка записалась сразу в два кружка – балетный и художественный, которым руководил живописец Тимофей Катуркин. Сама себе смастерила пуанты, а рисовала на обёрточной бумаге. Это было счастье, но счастье с перерывом на лето – когда надо урожаем заниматься, уже не до кружков. А Надя бы всё танцевала да рисовала, да и вообще на месте сидеть ей было трудно – манила дорога, нашёптывала что-то бродяжья душа. В Париж! Ну или хоть куда-то. Раз летом ушла из дома, заблудилась и попала в хату к незнакомой женщине – та сказала, Надя может остаться и помогать ей нянчить ребёнка. За еду. Надя согласилась, осталась. Дома её не просто потеряли, можно сказать, схоронили. А она всё лето жила у чужих людей, днём помогала хозяйке с малышом, вечерами на деревенских посиделках плясала как ошалелая. Так Надины танцы всем нравились, что несли ей в благодарность продукты – а время было голодное. Осенью Надя опомнилась, попросила телегу, уложила туда заработанную снедь – и гордо въехала к себе во двор. Мать увидала её – и сознание потеряла. «А я – реветь. Но и в рёве твердила: “А в Париж отпустите? В художники пустите? Вы же видите, мама, я нигде не пропаду”. – “Глупая ты, там же и люди чужие, и язык чужой, ну куда ты суёшься, безрассудная! Найдём и тут работу по сердцу”.
Воспоминания Нади Ходасевич о детстве похожи на сказки – что здесь правда, а что творческий вымысел, на который имеет право каждый художник, выяснить трудно. Она рассказывала, например, о том, как мать позвала знахарку-ведунью, чтобы та выгнала из неё «бесов», зовущих в Париж. Что вроде бы та знахарка старалась изо всех сил, но Надя не поддалась колдовству и бес остался при ней. Упрямая была. Упёртая. Не зря заслужила прозвище Надька-казак!
В 15 лет Надю пристроили в канцелярию, делопроизводителем. Девушка заполняла какие-то бумажки, а между делом рисовала, рисовала, рисовала… И потом услыхала от кого-то, что в Смоленске открываются Высшие государственные художественные мастерские, вести которые будут представители УНОВИСа, авангардного объединения художников, «утвердителей нового искусства», основанного Казимиром Малевичем. Да, Смоленск не Париж, но надо же с чего-то начинать?
На дворе 1919-й. Надя приехала в Смоленск тайком от семьи, жила в теплушке на вокзале, голодала и страшно боялась экзаменов. Она не бывала ни в одном музее[119], не знала, что такое холст и подрамник, но её яркая одарённость поразила приёмную комиссию. Экзаменационный рисунок на вольную тему был вдохновлён красноармейцами, «скучавшими за окном».
Курс набирали художник польского происхождения Владислав Стржеминский (однорукий, одноногий и одноглазый – всё в результате взрыва неудачно брошенной товарищем гранаты в годы Первой мировой) и его будущая жена, скульптор Катерина Кобро (наполовину русская, наполовину немка). О них имеет смысл рассказать подробнее.
23-летний Владислав и 18-летняя Катя встретились весной 1916 года в московском госпитале имени Прохорова. Владислав восстанавливался после ранений[120], Катя была медсестрой. Молодые люди быстро почувствовали взаимную симпатию, но влюбились в друг друга позднее – сначала это была дружба, подпитываемая общими интересами. Именно Катя, рисовавшая с детства, открыла искалеченному юноше мир искусства. Разглядывая рисунки медсестры, Владислав думал о том, что в этом мире может найтись место и для него. В 1917-м Стржеминский поступил в Московский институт имени Строганова, а Катя – в Училище живописи, ваяния и зодчества. Они встретились снова после революции, когда тот и другой вузы были объединены в те самые Высшие государственные художественные мастерские.
То было время расцвета русского авангарда, и неудивительно, что Стржеминский и Кобро стали его преданными поклонниками. Стржеминский был потрясён «Чёрным квадратом», он стал проводником идей Малевича, его ассистентом и последователем. Собственные работы Стржеминского быстро завоевали успех, а Катя, чтобы не конкурировать с женихом, переключилась на скульптуру, тоже, разумеется, авангардную. Она первой начала использовать те материалы, которые раньше не рассматривались скульпторами всерьёз, – разные виды металлов, древесную кору и так далее. Предпочитала абсолютную абстракцию и придавала особое значение тому, как готовая скульптура взаимодействует с окружающей средой (неожиданная перекличка с подходом Фернана Леже, умевшего «вписать в пейзаж» фрески). Стржеминский развивал идеи своего бога Малевича и стал со временем основателем унизма[121] – отдельного направления в современном искусстве, проистекающего из супрематизма. Владислав и Катерина[122] поженились в Смоленске в 1920-м, как раз когда к ним пришла учиться белорусская девочка-самородок Надя Ходасевич. Такими были её первые учителя.
Вместе с Надей в мастерских занимались ещё человек пятнадцать. Зимой сидели в нетопленом помещении, не раздеваясь, в валенках. И не отрываясь, слушали преподавателей – ученикам давали не только практику, но и теорию. Стржеминский открывал Наде и её соученикам историю искусства. Другие студенты, возможно, уже и слышали однажды про великих художников прошлого, но для Ходасевич каждое слово, произнесённое в этой мастерской, становилось открытием.
А потом Стржеминский пригласил в Смоленск Казимира Малевича, главу и мэтра УНОВИСа. «А я ничего не знала про УНОВИС, – вспоминала Надя, – не читала их программ, статей. Понимала одно: со старым покончено, идёт обновление во всём. И трудное, и радостное. И Малевич за это. И это касается всех. И меня тоже».
Неизвестно, как восприняла бы Надя революционные идеи Казимира Севериновича, имей она к моменту знакомства с ним больше знаний и опыта. Начинать с супрематизма, экспериментировать с абстракциями ей, деревенской девушке, должно было быть непросто – а впрочем, целина порой лучше принимает семена, чем многажды паханное поле. То, что посеяли Стржеминский, Кобро и Малевич, дало крепкие всходы.
Вновь слово Наде, её памяти: «…Выдавила краски на палитру, а Малевич подошёл и соскоблил ножом. “Оставьте эту вашу розовую, голубую, – говорит, – у вас есть охра, красная, чёрная, белая… И не нужны никому «картинки» и благоухающие розы. Это
