Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева - Анна Александровна Матвеева
В мае 1927 года 49-летний Кустодиев отправляется на автомобиле в гости к Алексею Толстому, в Детское Село. По дороге он сильно простужается, врач диагностирует воспаление лёгких и прописывает банки. Невозможно поверить, но даже в таком тяжёлом состоянии мастер продолжает работать – лёжа доделывает эскизы костюмов к пьесе «Голуби и гусары» для Малого театра[114].
«26 мая я весь день сидела с ним, – пишет Ирина Кустодиева. – “Подержи мне руки”, – попросил он. Я взяла его руки. Смотрела на ладони, на “линию жизни” и сравнивала её со своей. Он смотрел куда-то вдаль, каким-то отсутствующим взглядом, несколько раз просил пить – пил морс. Часов в шесть я должна была уйти в театр, смотреть в гастролирующем у нас Камерном театре “Адриенну Лекуврер” с Алисой Коонен. Папа слабым движением руки погладил меня по голове: “Иди, конечно, развлекись. Потом расскажешь. До свидания!.. – и долго, долго смотрел на меня. – Иди, моя девочка!”
Поздно вечером возвращалась я домой. Поднялась в четвёртый этаж, отперла дверь своим ключом – в передней стоит мама. Тихо плачет. “Мама, ты что плачешь?” – спрашиваю, начиная снимать пальто. Она молчит. “Папа умер», – говорит невестка. Бегу в спальню: “Папа, папа!” Над его головой, на полочке, тикают часы, и лежит на столике-пюпитре раскрытая книга, которую он ещё вчера читал, – “Портрет Дориана Грея” О. Уайльда».
Кустодиев умер не от саркомы, как все ожидали, – судьба послала ему иную смерть.
Похоронили художника на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. Снимать или рисовать его Юлия Евстафьевна не позволила, помня о словах мужа: «Человека надо помнить живым, а не мёртвым». Кирилл Кустодиев писал в воспоминаниях, что «отец часто говорил, что желал бы после смерти быть кремированным, урну же закопать в землю, а рядом чтобы росла берёзка; но чтобы ни в коем случае не клали на могилу каменной плиты. “Я хочу, чтобы земля была как на сельском кладбище. Красивы заграничные кладбища, но наши деревенские, запущенные, с крестами, – лучше, воздушнее. И когда я умру, хочу, чтобы музыка играла”».
Юлия Евстафьевна переживёт Бориса Михайловича на 15 лет, она умрёт во время блокады Ленинграда, 17 февраля 1942 года. Умрёт, не дождавшись громкого возвращения славы Кустодиева, изрядно поблёкшей в советские годы, – славы, которой не было бы без этой скромной хрупкой женщины. Не купчихи и не красавицы.
Замуж за работу
Фернан Леже – Надя Ходасевич
Белорусская крестьянка из-под Витебска и всемирно известный художник-француз – сколько шансов на то, что они не просто встретятся, но станут друг для друга главными в жизни людьми? Впрочем, одна из величин этого уравнения усердно стремилась к другой. Надя узнала имя будущего учителя и мужа ещё в юности – благодаря журналу L’Esprit Nouveau, номер которого чудом попал в библиотеку Смоленска. Фернан Леже – вот это, должно быть, настоящий мастер! Надо ехать к нему за советом. Надо ехать в Париж!
«Надька, даёшь Париж!»
Надежда Петровна Ходасевич[115] родилась 4 октября 1904 года в деревне Осетище Витебской губернии Российской империи (сегодня – Докшицкий район Витебской области Республики Беларусь). Семья была бедная, многодетная[116], трудовая; об искусстве никто и не помышлял. Сама Надя позднее назовёт родную деревню «Богом проклятым захолустьем», а на вопрос, что привело её в Париж, решительно ответит: «Темнота моя».
Отец будущей художницы был, как тогда говорили, «сидельцем», но не в том смысле. В начале прошлого века в родных Надиных местах «сидельцем» называли продавца в казённой лавке. Продавал отец водку, жалованья получал пять рублей в месяц, денег катастрофически не хватало. Дети сызмальства были приучены к тяжёлому труду, восьмилетняя Надя по зиме носила воду с колонки, летом копала картошку, доила корову – всё наравне с взрослыми.
Любопытно, что не все биографы Нади Леже считают, что её происхождение было крестьянским[117]. Владимир Казаков, автор статьи «Беспокойное счастье Нади Ходасевич», пишет следующее: «Её двоюродный брат, знаменитый поэт Серебряного века Владислав Ходасевич везде писал себя дворянином. И нет причин ему не верить. Скорее всего, и Надежда была из сильно обнищавшей дворянской семьи, которая жила в постоянной нужде и по быту ничем не отличалась от крестьянской. А “крестьянство” ей добавили для правильного происхождения её советские биографы 70-х годов».
Тем не менее сама Надежда Петровна настаивала на том, что она «от сохи», – подробно рассказывала о крестьянском детстве и о том, какими дикими казались её фантазии стать художницей и поехать в Париж другим членам семьи. После того как началась Первая мировая и отца Нади призвали на фронт, Ходасевичи, как беженцы ходили от деревни к деревне, от городка к городку. Долго жили в селе Горном, потом перебрались в Белёв Тульской области, знаменитый пастилой из антоновки. Именно там, в Белёве, Наде попался оборванный журнал, где была статья о французской живописи.
Надя с детства любила рисовать, постигала мир с помощью цвета и… цветов. Природа открывала девочке самые верные краски: синяя – василёк, жёлтая – лютик, красная – мак. Рисовала как могла, понятия не имела о том, как учат на художника, как приблизиться к этому миру. Ни одной картины не видала до 15 лет. И вдруг прочла о Париже – целом городе художников. Вырвала статью из журнала и много раз перечитывала её. Стало сниться, что она в Париже, да и наяву, вслух Надя начала говорить о том, что поедет туда однажды, что доберётся! В сёлах да маленьких городках о таком не слыхивали; над мечтой Нади потешались.
«Бывало, бегу с ведром на поле корову доить, а за мной братья вприпрыжку: “Надька, даёшь Париж! Надька-а-а, даёшь Париж!” Эх, дать бы им ведром по голове. “Надька, даёшь Париж!” Ох, раскидать бы их в разные стороны. Но сижу, гордо поджав губы, и дою, дою…»
Потом к соседям пришла открытка от сына-красноармейца, с «Джокондой»[118]. «Музей в Лувре, Париж» – отпечатано на обороте. Значит, он существует в самом деле!
Однажды Надя решилась – и пошла в Париж. Кусок хлеба в узелке, башмаки через плечо, ну
