Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева - Анна Александровна Матвеева
– Руки, оставьте руки! – воскликнула она. – Художник без рук! Он жить не сможет.
Конечно же, и сам Кустодиев сделал бы такой выбор. Впоследствии он горько шутил, дескать, «ноги что… предмет роскоши!». Парализованный, Кустодиев был теперь прикован к кровати и обречён на заключение в собственном доме. Лишь изредка его вывозили в инвалидной коляске на репетиции в театр, чтобы мог полюбоваться собственными декорациями, но по большей части мир художника сжался до пределов его комнаты. Даже о поездках в Терем следовало забыть.
Семья изо всех сил пыталась облегчить жизнь Бориса Михайловича. Для него был изготовлен особый мольберт, которым он мог управлять сам, лежа в кровати. Младший брат Михаил[108] – он был инженер и изобретатель – сделал для него специальное кресло-носилки и усовершенствовал автомобиль для дальних поездок. Дети и жена стали теперь глазами и ушами Кустодиева, поставщиками свежих впечатлений[109], без которых художнику не обойтись. Когда к подросшим Ирине и Кириллу приходили гости, Борис Михайлович обязательно просил, чтобы ему их «показали». Ирина однажды привела из школы невысокого мальчика, аттестовав его как хорошего пианиста, – тот, действительно, замечательно играл Шопена и Грига, а звали его Митя Шостакович. В 1919 году Кустодиев напишет его портрет (частная коллекция). В гости к художнику приходили друзья – Петров-Водкин и вернувшийся в 1923 году из-за границы Алексей Толстой. Довольно часто наведывался академик Иван Петрович Павлов, говорят, что он даже купил у Кустодиева картину «Голубой домик» (1920, Государственный музей-заповедник Петергоф). С художником состоял в переписке Максим Горький, приезжал с визитом Михаил Васильевич Нестеров. Место Кустодиева в истории русской живописи определено и не оспаривается – предисловие к его альбому «Русь» пишет Евгений Замятин, придумавший сказочный городок Кустодиев, а с одной из выставок работу художника похищают – это ли не самое верное признание? Жизни мастера можно позавидовать, но жизни человека – лишь посочувствовать. Боль никуда не исчезла, к ней прибавились постоянные судороги, из развлечений – только глазеть в окно да вспоминать виданные когда-то пейзажи и типажи… Именно тогда прикованный к постели художник вызывает из памяти впечатления астраханского детства – и шумная толпа купчих[110], махнув, как бабочки крыльями, яркими шалями, сходит на его полотна.
Купчихи и красавицы
После второй операции врачи строго-настрого воспретили Кустодиеву работать: пугали, что возврат к обычной деятельности может стать для него смертельным. Юлия Евстафьевна могла бы послушаться докторов, но ей, как никому другому, было ясно, что отсутствие живописи убьёт Бориса Михайловича быстрее физических перегрузок. Кустодиев не мог существовать вне работы – и в конце концов жена отдала ему «орудия труда». Ей самой приходилось в те годы трудно – любимый, главный в её жизни человек мучается от постоянных болей и вынужденного заточения, а она должна его поддерживать, не показывая, что творится у неё на душе. Вести хозяйство, заботиться о детях, которые пока что не встали на ноги, следить за порядком в доме… Поистине говорящий портрет Ю.Е. Кустодиевой (Третьяковская галерея) был сделан в 1920 году – жена художника позирует в нарядном ярко-синем платье, в шали и в интерьере, составившем бы честь любой купчихе. Но глаза её невеселы, губы крепко сжаты…
Осенью 1923 году Кустодиев просит о консультации немецкого профессора Фёрстера, ученика Оппенгейма. Ирина Кустодиева вспоминает: «Фёрстер находился в Москве, так как лечил В.И. Ленина. Профессор заинтересовался сложной болезнью, о которой читал в трудах Оппенгейма, и сделал папе третью спинномозговую операцию в клинике В.В. Крамера. Наркоз дали местный, общего не выдержало бы сердце. Четыре с половиной часа нечеловеческих страданий: наркоз действовал только в верхних покровах тела. Какую надо было иметь силу воли, чтобы перенести эту муку, силу воли, определявшуюся жаждой жизни и творчества: работать, только работать! Врачи говорили, что каждую минуту может быть шок и тогда – конец. Вырезали опухоль (доброкачественную) величиной с грецкий орех».
После операции боли на время отступили, но новый, наконец-то верный диагноз не сулил надежд на выздоровление – у Кустодиева обнаружили саркому спинного мозга. Это был приговор. Художнику оставалось несколько лет жизни, другой на его месте впал бы в отчаяние, но Борис Михайлович продолжил делать, что делал всю жизнь, – работать. В годы болезни, в годы полного обезножья появились его самые жизнеутверждающие, пронизанные радостью бытия картины.
Вот что рассказывал об этом периоде жизни отца Кирилл Кустодиев:
«“Что бы я стал теперь делать, – говорил он, – когда не хожу с 1917 года? А вот сейчас вспоминаю и рисую! Когда пишу, у меня всегда стоит картина перед глазами, я её как бы целиком списываю и срисовываю. Мне легко, так как стоит захотеть, и я могу заказать голове картину, и эти картины сменяются, как в кино. Иногда от виденного голова пухнет. Я помню купчих, которые жили за нашим домом в Астрахани, помню, во что была одета та или другая купчиха или купец”.
У него была замечательная зрительная память, всегда меня поражавшая: он помнил, каким был фонарь на том или ином перекрёстке, мог точно восстановить все вывески над лавками торговых рядов и даже какого-нибудь витиеватого дракона на конце водосточной трубы в Астрахани… Его картины, выполненные по памяти, получались как отпечаток когда-то виденного».
Для одной из первых кустодиевских «Купчих» (1915, Русский музей) применён уже знакомый нам приём, когда красочный пейзаж становится фоном для крупной фигуры, театральным задником, где нашлось место и второстепенным персонажам – разряженной паре и приказчику, рекламирующему свой товар. Скорее всего, это Астрахань – об этом проговариваются широкая лента Волги и незабвенные местные арбузы. Красивая молодая женщина пышных статей горделиво стоит на пригорке. На ней, как говорится, всё лучшее сразу: крупные серьги, брошь и перстенёк гарнитуром, свисает до земли нарядная шаль, в руке зажат кружевной платочек. Купчиха, конечно, замужем – девицы так не причёсываются и не показывают себя, а эта ни секунды не сомневается в том, что привлекательна, но смотрит всё же не на нас, куда-то в сторону.
«Девушка на Волге» (1915, частная коллекция) представляет всё тот же тип женской красоты, любезный и Кустодиеву, и русскому народу. Пышнотелая, с крепкой длинной косой девица возлежит на
