Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве - Александр Григорьевич Гамбаров
На основании уже теперь видимо сказавшегося противодействия здесь администрации, я продолжаю пребывать в убеждении, что все ваши энергические меры были напрасны, не оспаривая, что теперь дело еще не потеряно, но уже другим путем. Я с любовью к делу дозволил себе изучать все ваши распоряжения и если бы мог к ним что-либо добавить из того, чему 8-летняя практика меня научила, то, не умаляя моего дисциплинарного отношения, я обязан был, я должен был это сделать. Мне сделать этого не пришлось, ибо я видел, как вы исчерпали все, решительно все средства для самого удачного разрешения вопроса, но энергические усилия ваши были парализованы изменою или обманом, а этим путем самые великие полководцы проигрывали сражения.
Задаваясь вопросом, какую роль играет Нечаев, я смело отвечу, что для народа русского – ровно никакой, но тем не менее правительство не может его оставить и должно в будущем, по крайней мере, знать шаг за шагом, где он и что делает.
Ни на какую резкую выходку он теперь не решится; это я положительно могу заключить из разговора с Бакуниным; следовательно, путешествие нашего возлюбленного монарха к заграничным водам совершенно, в этом отношении, вне всякой опасности. Я готов положить за это свою голову. Бакунина убеждение, что покушение на жизнь одного государя может нанести только вред делу, а если необходимость укажет на истребление, то надобно истребить всех разом. Мнение же Бакунина есть мнение всех крайних конспираторов. Благоволите довести об этом до сведения графа Петра Андреевича, как о факте.
Испытанные, таким образом, до дна способы поимки Нечаева доказали невозможность достигнуть этого таким путем. Надобно приняться за другой, более продолжительный, но зато, по-моему, и более верный. Конспиративный вопрос, во главе которого стоит Бакунин, тесно связан с бытием Нечаева. По моему мнению, теперь настает время, когда надобно иметь ближайшие сведения о действиях конспирации. Если найти эту возможность, то и Нечаев должен всплыть наружу. Что конспираторы не остановятся на неудавшейся попытке сделать начало при пособии Нечаева – о чем я говорил и писал еще в Петербурге – это доказывается памфлетами, возобновлением «Колокола», а главное, собственным признанием Бакунина и Огарева.
Первый, прощаясь со мною, просил меня почаще приходить к нему на дачу[96], чтобы подумать о том, как повалить столб Самсона. Кроме того, сегодня Бакунин, в разговоре, просил меня быть осторожным и не терять права приезда в Россию, и что конспираторы разделяются на две части: 1) собственно заговорщиков – действия и 2) лиц, содействующих заговорщикам словом и делом. Способ, о котором я выше упомянул, заключается в связях с Бакуниным, Огаревым и Чернецким и в принадлежности ко 2-й категории лиц.
Если бы часть этой трудной задачи пала на меня, то я взялся бы ее выполнить, но самая возможность и ответственность за удачное ее выполнение обязывает меня отнестись к ней со строгостью и уважением, а потому я обязываюсь изложить здесь честно и свято те условия, только при которых я могу перед лицом графа Петра Андреевича выполнить задачу».
Не станем перечислять все четырнадцать условий, предъявленных Романом. Отметим только, что одним из них является непременное разрешение издания за счет Отделения некоторых бумаг князя Долгорукова.
Пока Роман отдыхал в Рубе, в Петербурге обсуждался его новый проект. Мы не знаем в точности, какие из предъявленных им условий были приняты и какие отвергнуты. Сохранился только следующий черновик всеподданнейшего доклада, с пометкой 26 апреля (ст. ст.):
«Удачно совершенная покупка документов, оставшихся после покойного Петра Долгорукова, положила начало близким отношениям одного из наших агентов с несколькими из главных лиц русской эмиграции, как то: с Герценом, ныне умершим, и с Огаревым. Эти сношения могут со временем принести большую пользу, и их следует поддерживать, тем более, что отправленный вновь за границу для содействия к розысканию Нечаева тот же агент уже успел, через Тхоржевского и Огарева, познакомиться и сблизиться с Бакуниным и с редактором возобновленной газеты «Колокол» – Чернецким. Но, купив вышеупомянутые документы под предлогом желания их издать, наш агент возбудил бы подозрение столь мнительных выходцев, если бы он слишком долго медлил приступлением к печатанию хотя бы тех из бумаг Долгорукова, которых опубликование не представляет неудобств для правительства.
По неимению во вверенном мне управлении свободных средств на расходы по изданию части бумаг Петра Долгорукова и на содержание означенного специального агента за границею в течение года, имею счастие испрашивать согласия вашего императорского величества на истребование из главного казначейства на известное вашему величеству употребление пяти тысяч семисот рублей».
На подлинном, недатированном программном письме Романа есть пометка Филиппеуса от 7 мая 1870 г.: «Ответ в смысле данных мне словесных инструкций послан с приложением векселя на 1.800 франков». Надо заметить, что во время обсуждения в Петербурге проекта Романа случилась история с арестом Семена Серебренникова. Инцидент этот, при всей беззастенчивости и русской жандармерии, и швейцарской полиции, неприятно действовал на Шувалова – Филиппеуса и, конечно, был принят во внимание при разрешении вопроса о дальнейшей судьбе Романа. Для последнего это был плюс: в III Отделении разуверились в возможности настигнуть Нечаева путем филерского наблюдения.
Известие о последовавшем со стороны III Отделения согласии на издание бумаг Долгорукова и вообще о возобновлении прежней командировки Романа в Женеву последний получил на обратном пути из Рубе в середине мая 1870 г. Отправившись немедленно, радостный, в Женеву, Роман при содействии Мечникова и Чернецкого приступил к фактическому изданию второго тома «мемуаров». Он оказывался правым, когда писал, например, следующее: «Будьте теперь совершенно спокойны, я в отношении Бакунина и Огарева так хорошо стою, что мне нужно пустить только в печать что-либо из долгоруковских бумаг, чтобы ни Огарев, ни Бакунин, ни кто-либо другой – впоследствии не имели никакого повода меня в чем-либо подозревать, и чтобы не сделаться предметом болтовни других. Этим же я успокою Тхоржевского и Чернецкого, которых не может не занимать вопрос, буду ли я печатать, или нет»[97]. Процедурой печатания бумаг Роман, действительно, втерся в доверие к Огареву и Бакунину. Но о том, как Роман использовал это доверие, и обо всех приключениях, сопутствовавших его по пути печатания, речь в следующих главах.
В дальнейшем «издатель» не встречал со стороны III Отделения никаких преград, а, наоборот, довольные его реальной дружбой с Бакуниным, Шувалов и Филиппеус всячески его поддерживали. Том печатался в продолжение всех последующих месяцев 1870 г. Роман убедил Шувалова отказаться от мысли выпускать материалы отдельными выпусками и
