Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди

* * *

Я спохватываюсь, когда голос капитана раздается вдруг у меня над самым ухом и капельки его слюны брызжут в лицо. Я снова твержу – есть, капитан, мать вашу (это, конечно, только про себя). Капитан делает шаг в сторону и угрожающе шипит в лицо Какаду: «Выродки, зарубите себе на носу – никаких отлучек по вечерам, никому не разрешается шляться по бабам. Мы здесь, чтобы выполнять свой долг, а не учить парод разврату. Ясно?» Какаду говорит, что ясно, все понял наилучшим образом. А капитан ему – хватит корчить из себя оратора и болтать что зря. Какаду ему – есть, капитан. Капитан энергично перетягивает поясом свое кругленькое брюшко и еще раз напутствует нас, так как сейчас мы разойдемся по своим местам и должны глядеть в оба и думать о чем угодно, кроме баб… «Кроме баб, понятно?» – уверенно и грозно гремит голос капитана. Мы все орем: «Есть-ка-пи-тан, по-ня-тно», – а Какаду тихо добавляет, что пусть себе тешится надеждой, это всякому позволено.

Мы выходим из строя и разбредаемся кто куда. Какаду говорит – это уже слишком, и так жизни никакой нет, ему не по душе обрастать тут шерстью; партизан или кого там еще и в глаза не видать, а тебя вдобавок еще последнего удовольствия лишают – приятно провести время с девочками, которые в любви не робеют и знают все ходы и выходы. На мой взгляд, это и правда не по-людски, но приказ есть приказ. Какаду перебивает меня – ему, мол, точно известно, что в городишко прибыли очень недурненькие шлюшки, ясное дело, для офицеров. Говорил бы, что ли, потише, если не хочешь получить нахлобучку от сержанта, советую я. Какаду глядит на меня горящими, как угли, плутоватыми и смышлеными глазками. Потом одну руку кладет мне на плечо, а другой теребит себя за подбородок – это означает, что он шевелит мозгами. Еще немного – и дело в шляпе, ему есть чем порадовать бедную солдатскую братию. Напротив веселого дома для офицеров живет женщина, которая оказывает услуги солдатам; живет она одна и за рост и могучий зад прозывается «Кобылицей». Кобылица, браток, чувствуешь? Какаду глубоко вздыхает и глядит вдаль, туда, где поднимается темная загадочная громада горы. «Кобылица, Кобылица», – твердит Какаду, словно нежнейшее название ароматного цветка. «Ну, пошли!» – говорит Какаду. «Ты что, сдурел, – отвечаю я, – ведь, не дай бог, придет сержант да нас не застанет, тогда наша песенка спета». Раз так, Какаду один смотается, если я пообещаю ему молчать и выручать его по-братски. Пожалуйста, говорю, деньги на это есть – иди. Деньги у него есть, специально копил для такого случая. Эти слова он повторяет еще раз и подмигивает с выражением полного довольства. Я не скрываю, что завидую ему, только держи ухо востро, говорю. Знает он это, но уже одно прозвище этой бабенки тянет его, как омут; а… как говорит капитан – мать твою так.

Капитан – куда, орет, подевались эти гады? Мы перебегаем с места на место, стреляя в сторону горы; и я при этом думаю, что Какаду таки попал в историю, ему не позавидуешь, несмотря ни на что. Сержант носится как угорелый с револьвером в руке. «Может, это просто ловушка, чтобы выманить нас из казармы», – говорит капитан. Я целюсь в ту сторону, откуда раздались выстрелы. Но теперь там тихо. Скорее всего, с нами сыграли ловкую шутку, чтобы поднять с места, но, может, они затаились и ждут, когда кто-нибудь высунет голову или встанет в полный рост, – все эти догадки мелькают у меня в голове. Когда приходится ждать чего-то неопределенного или невозможного, время похоже на ленивое течение реки, которое на поворотах и вовсе замирает, и тогда кажется, что вода неподвижна.

Капитан интересуется, все ли целы в его подразделении; спрашивает, нет ли раненых, а может, и убитых. Я гляжу на темную махину горы и думаю о Какаду. Слышу ли я, что он сказал, спрашивает сержант; слышу, сержант, только смотрю, как бы кого не пропустить. А не сбежал ли, спрашивает он, этот трус Какаду. Да нет, сержант, вряд ли сбежал, правда, я не заметил, как он исчез, – тогда самая горячка была. Так он что, во время боя исчез, спрашивает. «Ясное дело», – говорю, ни минуты не раздумывая, слова сами слетают у меня с языка. Капитан что-то заметил, какое-то пятнышко, чуть посветлей окружающей нас темноты. Всем велено быть начеку. Капитан приседает за выступом скалы – мать твою так, почему я тоже не пригибаюсь. Живого и целехонького возьмем, говорит сержант. Я давлюсь от смеха, я-то видал, как двигается пятнышко, – эту походочку я даже с закрытыми глазами узнаю. Капитан дрожит от нетерпения; лучше, шепчет, живого, он у нас запоет. А у бедняги уж и духу не хватает крикнуть, сказать, мол, я свой, ребята. Думаю я это, и изо всех сил стараюсь не прыснуть прямо в лицо капитану – знал бы он, какое его ждет разочарование. Сержант сдавленным от волнения голосом, с бьющимся сердцем – ни шагу больше, приказывает, руки вверх, так тебя, знаков никому не подавать. Все навели на Какаду карабины; ему приходится поднять руки и повернуться к нам спиной. Капитан решительным таким, уверенным голосом отдает распоряжения, а Какаду удивляется: мол, в чем дело, капитан, сделайте милость, не стреляйте. На этот раз попался, говорит капитан. А сержант – смирно, кричит, сволочь. Тот вытягивается по стойке смирно, я подхожу поближе, будто проверить, он ли это, в то время как капитан и сержант из своего укрытия все еще держат его под прицелом. Какаду дрожит, и глаза его в ночной тьме уже не сверкают радостными, шальными огоньками, как раньше, до приключения с Кобылицей. Ну что, Какаду или нет, спрашивает сержант; а я тому – штаны, говорю, скорей застегни. «Спасибо, друг», – слабым голосом благодарит он. «Какаду, сержант», – кричу погромче, чтоб заглушить голос Какаду, шлюхиного дружка, который, верно, не терял времени даром со своей Кобылицей, пока мы тут болтались между жизнью и смертью. Капитан уже идет к нам, сопя, как паровоз, и велит, чтобы солдат доложился. Какаду не знает, что сказать, и смотрит на меня, словно умоляет ему руку протянуть. Ну, думаю, Какаду, судя по всему,