Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди
Капитан произносит перед корреспондентом краткую речь, хотя уже не такую боевую и смачную, как та, первая, которой он разразился, когда мы прибыли в городишко. Знает, старая лиса, когда и как говорить. Отдыхайте пока, велит сержант и обращается к капитану – что, мол, прикажете, капитан, то есть сеньор капитан. Сеньор капитан вонзает в сержанта такой взгляд, словно собирается проглотить его вместе с ботинками. Не по душе, стало быть, пришелся этот «сеньор», думаем мы.
Мы сыновья своей матери-родины и пришли защищать ее от чужеземного нашествия – палец капитана указывает прямо на Какаду. Пусть сеньор капитан извинит, во вряд ли можно назвать выступления партизан чужеземным нашествием, поскольку здесь отсутствуют элементы того, что… нет, нет, на самом-то деле элементы есть, и при всем своем уважении к нам, как к Силе-стоящей-на-страже-интересов-родины, сеньор корреспондент не может об этом знать по некоторым политическим соображениям. Мы про себя молим бога, чтобы это все кончилось поскорее, ведь корреспондент хотел снять нас для городской газеты. Тут он заявляет, что желал бы задать нам несколько вопросов, а капитан уже покусывает губу под усами. Потом улыбается и говорит, что мы вольны отвечать, как нам вздумается; сеньор корреспондент пусть устраивается поудобней, чтобы лучше слышать; ну-ка, сержант, принесите сюда стул; зачем же, не стоит себя утруждать; но именно для этого и существует Сила-стоящая-на-страже-интересов-родины, потому сержант мчится во всю прыть и возвращается со стулом и с любезной улыбкой торговца мелочным товаром. Сержант ставит стул на землю, и сеньор корреспондент усаживается на него с блокнотом в руке и медленно обводит нас взглядом; мы же все смотрим на капитана, умоляем его о помощи. Брюшко капитана тоже втянулось от страха – ну и здоровенный блокнот в руках у этого типа; лицо корреспондента, будто нарочно подбирали для такого случая, – оно бледное и кажется особенно серьезным из-за выпуклых глаз и искривленных губ, которые словно говорят: добра от меня не жди! Тут я замечаю, что пес-то перестал выть – так и есть, вон он возле кухни обнюхивает немытую посуду. Капитан говорит, что мне сделают любезность и повторят вопрос, с тем чтобы я потрудился ответить. Чувствую, как земля уходит из-под ног, и изо всех сил таращу глаза, стараясь изобразить внимание. Слова какие-то неуловимые и текучие, мне еле-еле удается ухватиться то за одно, то за другое и сообразить, что же я на самом деле должен понять и что ответить. На моих товарищах тоже лица нет, стоят, выкатив глазищи, круглые, как сковороды, и даже болтун Какаду умолк, не желает привлекать к себе взгляда корреспондентских глаз, хищно и подозрительно выпучившихся в ожидании ответа. Так точно, говорю, капитан; а капитан: не ко мне, говорит, нужно обращаться, а к сеньору корреспонденту. Ну что ж, так точно, говорю, сеньор корреспондент, все в порядке, кормить – кормят, не жалуемся. У ребят тоже шевелятся губы, и головы кивают согласно – солдаты помогают попавшему в беду товарищу. Я думаю, какая все-таки замечательная вещь братство и товарищество.
А пес сейчас пирует на кухне, пользуется случаем, что все тут свои дела побросали и глазеют на наше бедственное положение. Капитан покусывает кончики усов и прикрывает руками брюшко, которое трясется, как огромное блюдо хорошего заливного. Капитан-то опять завелся, отмечаем мы про себя, и отходим чуть подальше – береженого бог бережет. Корреспондент и бровью не повел – смотрит на капитана и просит его повторить для меня вопрос, ведь он полагает, что здесь, в армии, надо во всем соблюдать порядок и старшинство. Капитан глотает слюну, чтобы не послать всех подальше, и улыбается мне так, будто перемалывает своими жёлтыми зубами наши бедные души, а мы со страху только что в штаны не наделали. Пусть я, значит, скажу, из чего состоят наши харчи. Плевое дело, это я хоть кому объясню, утром нам дают… вот чертов пес – пристроился позади капитана, поднял заднюю лапу прямо над его вещевым мешком. Корреспондент уже слыхал про вареный маис, а еще, еще-то что? Я не должен стесняться и могу назвать еще что-нибудь, говорит капитан, вежливо улыбаясь искусственной застывшей улыбкой. Мои товарищи потеют на своих местах, благодаря бога за то, что не они попались на удочку. Какаду вообще будто нет и никогда не было: замер и не дышит. Вот еще нам такие пакетики раздавали, эти, ну как их… капитан делает шаг назад – затем вроде, чтобы почесать себе в ухе, – и шепчет мне за спиной корреспондента, чтоб я молчал про гринго, которые на прошлой неделе явились к нам со своими пакетами и улыбками. Студенистый живот капитана, кажется, вот-вот лопнет. Я не могу оторвать глаз от пса, который сунул морду в мешок и похоже обнаружил что-то стоящее: уперся изо всех сил лапами в землю и тащит. Корреспондент напускает на себя удивленно-простодушный вид, он оценил мои старания и предпочитает, чтобы я не продолжал, так как и сам отлично все понял. Если капитан не возражает, он бы еще желал задать вопрос другому солдату, вон тому низенькому, который стоит позади всех.
Какаду, такой-сякой, – мне, говорит, сеньор? Именно вам, уважаемый-молодой-человек-новобранец. Ну, попался трепач Какаду, прикуси-ка теперь язычок, не то капитан вытрясет потом из тебя душу за болтливость. Корреспондент что-то говорит, а я гляжу, как собака вытягивает из капитанского мешка грязные штаны и принимается с остервенением рвать их зубами и лапами – что поделаешь, захотелось поиграть, время убить. Бедняга Какаду до сих пор в глаза не видал ни одного партизана, ни единого раненого или убитого; Какаду, сеньор корреспондент,
