Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди
Одну зовут Альбертина, но обычно ее называют Тиной; другую уменьшительно Тере, Тереса то есть. Обе, можно сказать, пышечки, особенно в бедрах. Одна, Тере, желает идти в кино – ни больше, ни меньше. Другая – посидим, говорит, в кафе, поболтаем, потанцуем, повеселимся – вот будет здорово. Какаду поддерживает это предложение, оно ему больше по сердцу, и, лукаво подмигнув мне, говорит, что, ей-богу, ничего лучше сеньорита Тина не могла придумать, ведь так, друг? Тогда и я принимаю предложение Тины и Какаду. Тере остается в меньшинстве и вынуждена подчиниться распоряжениям верховного командования, тараторит Какаду. Все смеются, мы обнимаем за талии девушек – каждый свою – и уходим.
В баре шумно, весело. На дверях – грифельная доска, на ней перечислены всякие кушанья, начни кто-нибудь это читать из чистого любопытства, и то у него волчий аппетит разыграется, и вдобавок – чича[18], напиток для питья, острит Какаду и, выпустив Тинину талию, кидается со всех ног в тот угол, который влечет его, как глубина рыбу. Я беру Тере за руку – знает ли она, говорю, как ей к лицу это прямо-таки царское платье; цветочек румяный в платье багряном, как сказал бы поэт. Она не верит, мол, это я так, льщу ей.
Играет веселая музыка, пары танцуют, смеются. Ну, еще рюмочку, Тина, любовь моя. Да что ты, Какаду, хватит уж, и так все перед глазами плывет. Плывет-расплывается. Тина, Тинита, лучше пойдем, потанцуем, вино выветрим, здорово помогает, – старается Какаду. А я своей Тере – извините, говорю, минутку, она, ясное дело, догадывается, куда я дену эту минутку вместе с моим извинением. Иду, а как до пола ногами достаю, сам не знаю, только ступить соберусь – глядь, а пол, оказывается, ниже, чем я ожидал. И шаги сделались какие-то короткие, и все меня заносит куда-то вбок; а тут еще открытая дверь мужского туалета перекосилась, будто ей во что бы то ни стало надо боднуть цинковую крышу, а крыша вроде как свисает с неба, и на нем красивые звезды. Вхожу в туалет, вроде в яму спускаюсь – глубокую-глубокую; ставлю ноги на пол, а он точно не желает, чтобы на него становились, и раздвигается, убегает из-под ног. Налетаю на какого-то типа, который на ходу застегивает брюки; тип, рыгая, извиняется. Да нет же, это я извиняюсь, конечно, я должен просить у вас прощения, виноват. Ну, мол, еще чего. Тут он застегивается и выходит.
Наконец и я добрел до места, можно, наконец, облегчиться, а то терпенья уже нет как хочется – выпито ведь немало. А теперь немножко получше. Небось, Тере, догадываешься, каково мне. Все, наверное, понимаешь. Ну, прошло – и ладно. Теперь быстренько застегнуться и в обратный путь, к тебе, моя Тере. Снова надо щупать ногою пол, хочешь не хочешь, иначе не выберешься; но все же чувствуешь себя уверенней и ступаешь потверже. А вот он и зал, залитый светом и музыкой.
Голос певца уверяет, что будет ждать всю жизнь, чего бы это ни стоило, ждать ту, которая ждет; очень чувствительно поет голос. Тере сидит за столом, покачивает головой и говорит что-то типу, который норовит ухватить ее за руку; сердце у меня запрыгало, и я скорей к Тере. Какаду бросил Тину и как цапнет в плечо нахалу. Ах ты сволочь, солдат, не узнаешь меня, орет, и музыка гремит вовсю. Солдатики, не робей, так вас. Наконец мне удается как следует съездить по морде этого кобеля, что отбивает у меня Тере. Поднимается шум, женщины визжат, музыка грохочет, и Какаду трещит без умолку. А я говорю – проваливай, сука, понял, девушка моя, посмей только. Никому не позволю. Вот оно какое, наше прощание-расставание. Послезавтра мы уходим, идем выполнять свой долг.
Часть вторая
Смерть опережает наши желания, – говорит парень из Чако, Чакеньо[19]. – Не даст исполнить задуманное.
Языки пламени весело пляшут и тянутся вверх. Партизаны спят в палатках.
«Ты много думаешь о смерти», – говорит Хавьер.
Чакеньо улыбается. Подбрасывает сухую веточку в огонь. Пламя быстро пожирает ее.
Сверху, со склона холма, доносится стрельба. Солнце словно замерло над холмом. Невозможно ничего разглядеть в той стороне, куда указывает Командир, – солнце сразу ослепляет.
– Очевидно, наши наткнулись на солдат, – предполагает Командир.
– Придется менять планы? – спрашивает Дарио.
– Я думаю о смерти, когда остаюсь один, – говорит Чакеньо. – Когда чувствую свое одиночество в жизни, – добавляет он.
– Одиночество, – повторяет за ним Хавьер.
Разноголосый хор насекомых наполняет воздух. Темнота сгущается. Деревья сливаются в одну плотную тень и обступают лагерь со всех сторон.
– У тебя девушка есть? – спрашивает Чакеньо.
– Нет, у меня вообще никого нет.
Хавьер думает о Хуане. Робкий огонек любви погорел одну ночь и погас. Осталась ли хоть зола? Наверное, – в сердце бедной Хуаны.
– Снимаемся с места, прячем провизию и снаряжение, – приказывает Командир.
– Есть, – отвечает Дарио и идет собираться.
Все расходятся по своим местам, чтобы делать уже знакомое, привычное дело. Ни суматохи, ни паники.
– Свертываемся, – говорит Хавьер.
– Куда теперь? – интересуется Херонимо.
– В горы, в лес, – говорит Чакеньо.
– Беседуете? – Командир подходит к костру.
– Да, – отвечает Чакеньо, приподымаясь.
– Одного солдата взяли в плен, остальных убили, – слышится голос патрульного.
– Очень досадно. – Командир огорчен.
Солдат стоит, подняв руки вверх. Стоит и смотрит на Командира с любопытством и страхом. Штаны на нем порваны. Рубаха расстегнута.
– Они были вооружены, – поясняет тот же голос.
– Можешь опустить руки, – говорит пленному Командир.
Солдат недоверчиво покачивает головой, словно сомневается, то ли он услышал. Озирается по сторонам, внимательно вглядываясь в партизан. Кажется, будто он хочет хорошенько рассмотреть все, прежде чем получит пулю в лоб. Глаза его беспокойно бегают, они полны слез.
– Тебе сказано, опусти руки, – улыбается Чакеньо.
Солдат повинуется. Потом переводит взгляд на свои ботинки и как упорствующий в чем-то мальчишка больше не отрывает от них глаз. Волосы у солдата растрепаны.
– Принеси-ка ему горячего кофе, – велит Командир Рубикону, негру-повару, который тоже вышел из кухни поглядеть, что делается.
– Устраивайтесь поудобней, – говорит Командир, присаживаясь к огню. – Что-то не спится, – прибавляет он, словно извиняясь.
– Мы тут говорили о всякой всячине, – объясняет Чакеньо. – Чего только не приходит в голову, когда остаешься наедине с самим собой.
– Когда можешь излить душу другу, становится легче, – говорит Командир.
Пламя освещает лица троих мужчин, то и
